Заводской район

Мила промолчала, с горкой посуды ушла на кухню. Лазить в чу­жие карманы она не приучена. Степан отодвинул стол к середине комнаты, выложил на него деньги из пиджака. Потом сам разложил постель, разделся и лег. Ожидая Милу, развернул газету. Сначала про­читал на последней странице о спорте, от конца добрался до первой страницы. Он чувствовал себя молодым, сильным и не похожим на других.

Он сказал Костику: «Я на все пошел». Это было 1 Мая, они с Ми­лой отмечали праздник вместе с хозяевами. Женщины остались смо­треть праздничный «Голубой огонек», а они с Костиком вышли на кухню размяться после тяжелой еды, покурить и поговорить. Степан тогда расчувствовался, обнимая, довел Костика до кухни, поглаживал по спине. Костик предложил «Приму», Степан щелкнул зажигалкой, затянулись, и захотелось все рассказать.

— Мать с отцом перестали меня признавать,— сказал Степан.— Дочка у меня. Думаешь, я про нее не вспоминаю? Но у нас с Милкой любовь. Надо же и для себя пожить, верно? Смотри, вот уже лысина намечается. Я квартиру кооперативную оставил, все оставил. С одним чемоданчиком ушел. Все это добро, всякие удобства — все это мещан­ство, Костик. Засасывает это человека. Я для жены был вещью, просто вещью. Без души. И она для меня. Никаких общих интересов. Милка ведь не такая уж красавица, верно? Верно?

Костик не пошевелился, не понял, что ждут его ответа. Он сидел на табуретке, из уважения к серьезности разговора опустил голову на грудь и печально стряхивал пепел между колен на пол. Степан до­бился, чтобы он сказал: «Верно».

— ...не такая уж красавица, но у нее есть душа. Мы ж друг друга без слов понимаем, потому что любим. А всякие там вещи, гарниту­ры — это все мещанство...

— Ты простой парень,— ответил Костик,— простой, весь как есть. Я уважаю простых. Вначале я подумал, знаешь... ты только не обижайся... думаю, стиляга такой, знаешь... Все на вы, всякие там... Ты не обижайся.

— Да чего там обижаться, ты говори.

— А ты совсем простой. Я, между прочим, такое не каждому ска­жу. И бабу мою на мякине, ее, знаешь, не проведешь, так она тоже говорит: ты человек. Ты не обижайся. А Людмила твоя, она, между нами, девка отличная, но ей палец в рот не клади. Она постоит за се­бя. Я таких девок знаю. Она в тебя вцепится, не отпустит, свое возь­мет. Заметь, как на кухне, это я не в обиду, к слову, заметь, она сра­зу — столик наш в сторону, свой поставила, эта конфорка твоя, эта моя... Молодец. Она за тебя десять шкур своих отдаст, но ты всю жизнь... ты только, Алексеич, не обижайся... ты всю жизнь будешь под ней. Я ведь что думаю, то и говорю...

Нет, никто не поймет Степана.

Милка вернулась из кухни с посудным полотенцем на плече, за­метила деньги на столе, пересчитала их и часть положила в плоскую коробку из-под шоколадного набора — на жизнь, а часть — в жестя­ную банку от леденцов — на телевизор. Обе коробки засунула на пол­ку шкафа под белье. Она уже истратила на мебель все свои сбере­жения, а когда Степан предложил достать деньги на телевизор в долг, отказалась с необычной твердостью. В долг да в кредит она не берет.

— Милка-копилка,— пошутил, складывая газету, Степан.

Ему показалось, что она обиделась, и он поспешил ее разве­селить:

— Как, Людмила Ивановна, хотите реванш?

В прошлый раз она проиграла. Они играли в дурака. Если Мила проигрывала, Степан целовал ее правую руку, если выигрывала — левую. Мила волновалась, хотела выиграть.

Степан лежал под одеялом, Мила сидела на краешке тахты и раз­давала карты. Она трижды подряд проиграла и, отдавая Степану правую руку в третий раз, почти легла на постель. Потом она высво­бодилась, быстро собрала колоду и в чулках пошла гасить свет. Степан подумал, что надо было бы принести провод и приспособить так, что­бы свет выключать, не вставая с постели. Он любил придумывать та­кие усовершенствования и дома понаделал их немало и всегда акку­ратно и красиво, потому что назначение вещи все-таки имело для него меньший смысл, чем сама вещь, сделанная аккуратно и красиво. Сте­пан видел в темноте силуэт Милы и опять сознавал себя молодым, и не было чувства, вдруг нахлынувшего в середине жизни и замутив­шего чистую его душу,— чувства невозвратно исчезающего времени и упущенных возможностей, чувства, которое приговорило без­заботного Степана к необычным для него поступкам, показавшимся одним блажью, другим — уязвленным самолюбием, а третьим и ему самому — любовью.

Глава пятая

Антонина Брагина

1

Была середина мая. Зелень на деревьях быстро густела, теряла солнечно-желтый глянец и насыщалась серебристыми и темными тонами. Листья на липах вокруг цеха зеленели раньше, чем на уличных, — они как будто спешили совершить свой круг, пока в середине лета не начнут желтеть под слоем литейной пыли. Тоня глядела на них с неотвязной своей мыслью о ремонте. Впервые в жизни она начала замечать оттенки зеленого цвета, удивлялась их бесконечному разно­образию в траве и деревьях и искала свой оттенок для кухни, прики­дывая, сколько крона лимонного нужно смешать с окисью хрома.