Завоевание счастья

Чтобы обрести счастье в этом мире, особенно когда юность уже миновала, требуется воспринимать себя не как отдельного индивида, чей земной срок вот-вот закончится, но как часть потока жизни – в промежутке от зародыша до непознаваемого и непостижимого грядущего. Применительно к осознаваемому чувству, выраженному в определенных терминах, это, без сомнения, предполагает гиперцивилизованный и интеллектуальный взгляд на мир, зато, если брать смутную инстинктивную эмоцию, все будет примитивно и естественно, а гиперцивилизованным покажется ее отсутствие. Человек, способный на великие, замечательные достижения, оставляющие след в будущих эпохах, может утолить эту жажду жизни через работу, но для мужчин и женщин, не обладающих исключительными дарованиями, единственный способ заключается в детях. Те, кто позволяет своим «родительским» побуждениям атрофироваться, выпадают из потока жизни и тем самым подвергают себя немалому риску. Для них, за редким исключением, смерть означает конец всего. Мир вокруг им ничуть не интересен, а потому любые их деяния выглядят тривиальными и неважными. А если мужчина или женщина имеют детей и внуков, которых они любят в силу естественной привязанности, то будущее мира таких людей заботит – хотя бы в масштабах собственной жизни, и одной моралью или полетом воображения забота не ограничивается, но проявляется естественно и инстинктивно. Человек, чьи интересы расширяются до такой степени, далеко за пределы личного, способен, по всей вероятности, расширить их еще дальше. Подобно Аврааму, он будет тешить себя мыслью, что его семя наследует землю обетованную, пусть это случится много поколений спустя[83]. Эти чувства и мысли уберегают его от ощущения тщеты, которое в противном случае губит все и всяческие эмоции.

Разумеется, семья строится на том, что родители испытывают особую привязанность к своим детям, отличную от той, какую ощущают друг к другу или к прочим детям. Верно, что некоторые родители почти лишены родительской привязанности, и столь же верно, что отдельные женщины способны привязываться к чужим детям ничуть не меньше, чем к собственным. Тем не менее общепризнанный факт состоит в том, что родительская любовь есть особое чувство, присущее нормальному человеку в отношении своих детей, но не по отношению ко всем остальным людям. Эту эмоцию мы унаследовали от наших животных предков. К слову, объяснения Фрейда в данной связи кажутся мне недостаточно биологическими: стоит понаблюдать за самкой животного и ее потомством, и сразу бросится в глаза, что ее поведение принципиально отличается от поведения этой же самки рядом с самцом, который стал для нее сексуальным партнером. Тот же инстинктивный выбор, пусть в видоизмененной и менее выраженной форме, присутствует и среди людей. Если бы не эта особая эмоция, мы вряд ли нашли бы, что сказать о семье как институции, ведь детей вполне можно было бы передоверить попечению профессиональных нянек. При этом особая привязанность родителей к детям, если родительские инстинкты не атрофированы, важна как для детей, так и для самих родителей. Ценность родительской любви к детям заключается прежде всего в том, что это чувство надежнее и крепче едва ли не любого другого. Друзья ценят человека за конкретные заслуги, влюбленные поддаются очарованию; когда флер заслуг спадет, а чары развеются, дружба и любовь вполне могут испариться. Но на родителей нам привычно полагаться в непростые времена, в минуты испытаний, во время болезни – и даже в позоре, если у нас правильные родители. Нам, безусловно, приятно, когда нашими заслугами восхищаются, но большинству из нас хватает рассудительности и скромности, чтобы осознавать подводные камни подобного восхищения. А родители любят нас потому, что мы – их дети, и это неоспоримый факт, а потому рядом с ними мы чувствуем себя увереннее, нежели с кем-либо еще. В пору успехов их компания может показаться не заслуживающей упоминания, однако в пору неудач именно они нас утешают и ободряют, в отличие от остального мира.