Завтра, завтра, завтра

Над горизонтом показалось солнце, снегопад прекратился, и Сэм зашагал домой. Несмотря на пронизывающий холод, в груди его трепетал жаркий огонь. Его переполняли радость бытия и признательность Сэди Грин, так вовремя очутившейся в той игровой комнате. Вселенная справедлива… Хорошо, пусть не совсем справедлива, но играет с тобой вполне честно. И, отняв у тебя мать, порой дарит тебе кого-то взамен. Свернув на Кеннеди-стрит, он нараспев затянул стихи, слышанные им однажды: «То, что любовь… Вот и все, что мы знаем о ней. И довольно. Должен быть груз приноровлен к силе тяжести». «Какой такой груз? – недоумевал Сэм. – К какой силе тяжести?» Загадка… Звучный метр и четкий ритм стиха, похожие на перестук колес несущегося по рельсам поезда, околдовали его, и он, счастливый и безмятежный, ощутивший в теле неимоверную и невероятную легкость, вдруг, позабыв про всякую осторожность, по-мальчишески подпрыгнул раз, другой (Сэм Масур! Подпрыгнул!), оступился на поребрике, поскользнулся и вывернул лодыжку. Раздался хруст.

Он так сроднился с болью, что почти ничего не почувствовал и вторично за эту зиму грохнулся в обморок.

– Не к добру наши встречи, ох, не к добру, – прошептал он, ни к кому конкретно не обращаясь.

Прижимаясь разбитой скулой к оледеневшим булыжникам, будто к подушке, Сэм в полуяви увидел маму, одетую в громадную белую шубу, ниспадавшую до укутанной в снег земли. Анна, вымахавшая, словно Годзилла, склоняется над ним, и Сэм успокаивается: рядом с маминой шубой ему не грозят никакие беды. А его корейская, рожденная в Америке мама говорит по-японски: «Дайдзёбу, Сэму-тян. Все хорошо, малыш Сэм».

Зимой 1984 года мама Сэма решила перебраться на запад. Сэму стукнуло девять, Анне – тридцать пять. Она уже двенадцать лет жила в Нью-Йорке и все эти годы мечтала уехать из Большого яблока хоть к черту на кулички. С рождением Сэма ее желание только окрепло. Ее одолевали фантазии о далеком славном городе, мещанском райке с чистенькими улочками, где жизнь дешева, а жители здоровы и счастливы. Ей мерещился внутренний дворик для Сэма и беспородный желтый пес, вызволенный из приюта; кладовки и гардеробные; ванная комната со стиральной машиной, не вымогающей четвертаков; уединенность собственного жилья и полнейшее отсутствие соседей сверху и снизу. Она грезила о пальмах, солнце, тепле и аромате плюмерий. И словно воочию видела, как они с Сэмом швыряют свои неуклюжие громоздкие шубы в благотворительные коробки Армии спасения. С другой стороны, она цеплялась за Нью-Йорк, будто утопающий за соломинку, боясь выпустить из рук главное достижение своей жизни: стоит ей покинуть этот город, и ворота, ведущие в страну чудес и успеха, наверняка захлопнутся, и она, презренная и ничтожная, окажется не у дел. Возможно, противоречия раздирали бы ее до скончания века, если бы еще одна Анна Ли не рухнула на нее с небес на землю.

В тот достопамятный вечер Анна и Сэм неспешно возвращались из театра в свою жалкую каморку в непритязательном Манхэттен-Валли. Они только что посмотрели «Каток», мюзикл с Читой Риверой и Лайзой Миннелли, где все разъезжали на роликах. В «Катке» выступал и приятель Анны по курсам актерского мастерства, с которым несколько лет назад у нее была мимолетная, но приятная любовная связь.

– По мне это полный швах, – усмехнулся приятель, вручая Анне два билета на предварительный показ, – но, возможно, девятилетний мальчуган с недоразвитым артистическим вкусом запищит от восторга.

Анна расхохоталась. Любопытно, а порой и страшновато слышать мнения чужих людей о родном сыне. Приятель, однако, как в воду глядел: Сэм не отрывался от сцены, и Анна чувствовала себя добропорядочной матерью, предлагающей сыну весь богатейший спектр культурных развлечений прославленного города. Голова ее кружилась, она снова без памяти влюбилась в Нью-Йорк и клялась остаться в нем навсегда. Упиваясь чудесными мыслями, она шла рядом с Сэмом по удручающе мрачной Амстердам-авеню, как вдруг Сэм потянул ее за рукав пальто.

– Мам! Посмотри наверх. Что там?

Задрав голову, Анна в тусклом свете уличных фонарей различила смутный силуэт, застывший на металлическом поручне балкона на шестом этаже.

– Птица? – неуверенно предположила она. – Или… гаргулья? А может, статуя?

С раздирающим уши «шлеп!» статуя – по какому-то невероятному стечению обстоятельств – навзничь рухнула на асфальт, и во все стороны, словно по прихоти кисти Джексона Поллока, разбрызгивающего на мольберт краску, полетели кроваво-красные капли. Руки и ноги женщины неестественно вывернулись, как у марионетки из фильма ужасов, и Анна с Сэмом истошно заорали. Но кого в Нью-Йорке удивишь истошными криками?