Завтрашний царь. Том 1

– С чужого коня… – приподнялся было Клыпа. Хотел продолжить: «…среди грязи долой», не пришлось. Мгла добился нужного голоса от последней струны, сам подал гусли. Клыпа схватил их как отбитое в схватке сокровище, даже отвернулся, закрываясь плечом. Привычно сунул пальцы между струн. Взял книзу, ударил… взял кверху…

– Ты мне тут что начудил? А ну сделай как было!

– Погоди! – вскинул руку Некша; он что-то услышал.

Не чая объяснить, Мгла подобрался к гусляру на коленях. Снял его персты с деревянной палубки. Утвердил их на струнах, через одну, а большой палец – щепотью. Сам провёл сверху вниз… снизу вверх…

– А ещё? – жадно, севшим голосом спросил Клыпа.

Теперь услышал и он.

У облезлых, бросовых гуселек прорезался голос. Привыкшие бессвязно юродствовать – заговорили. Отозвались волнам, бежавшим на берег… песне, что взялся напевать Некша…

Мгла переставлял руку Клыпы, менял хватку, сплетая перстный узор. Кощей и кувыка выманивали из гуселек созвучие за созвучием, вдвоём делали то, что Клыпа будет повторять сам, а Мгла в одиночку не сделает уже никогда.

– Злодей ты! – неверным голосом вымолвил наконец Клыпа. Некша позже будет клясться, что якобы Клыпа распустил сопли, и тот посулит прибить его за неправду. – Это ж я сколько песен!.. Всё заново!.. А поголосицу твою как прикажешь уразуметь?!

Кощей опять почти улыбнулся, мол, сроднишься, струны подскажут… Отвлекло движение камышничка.

Паренёк бросил ему в руку шпеньки. Искусно вырезанные, даже с расщепами. И уже тянул из поясного кармашка моточек жильной лесы:

– Держи, дядя, струночки.

– Навязать успеется, – свёл брови Некша. – Ты проучку мою давай!

Какое! Клыпа мигом свил петельки, продел под косточку гуслей. Шпеньки всели в отверстия, как там и были. Парнишка знал толк. Зря ли на носу челпанки гнула шею, распахивала крылья резная из дерева лебедь.

Вот наклонился к подружке, шепнул на ухо. Юная чернавушка перехватила взгляд кощея:

«Дайша тоже думает, ты выучишь меня говорить…»

«Дайша?»

«В угодья зовёт, а как мне в его вежу войти? Немую, скажут, привёл, таковы и дети родятся…»

Мгла не отвечал. Думал.

«Я тебе повязки сменю… выстираю, высушу… придёшь?»

– А нам с песнями не временить стать! – Некша, по обыкновению, взял быка за рога. – Слушай вот, кощеюшко, какую мы потешку новую сочинили!

Со второго раза раб валяльщика стал показывать Клыпе созвучья. Тот неловко повторял, сбиваясь, ахая то в безнадёжном страдании: никогда не упомню! – то в восторге: сами ошибки временами рождали украсы для голосницы – одну другой драгоценнее.

– Охти-ахти, надо замуж идти!.. А вот так если? А так?

Гусельки под руками смеялись, ощеулили, хрипели, закашлявшись. Знал ли, неся их под полой, каков станется первый шаг прочь от нищего треньканья?!

…Подспудно, в глубине души – знал! Ибо тот, у кого вовсе уха нет на меру и красу, к вагудам не тянется.

– Голоден пойду! – почти не скрываясь, всхлипывал Клыпа. – Холоден спать лягу! Посовестным голову заложу! А стальные струночки да эх прикуплю!..

– Не до нас нынче посовестным. Сами в лапти переобулись.

– Всё равно прикуплю!

Мгла внимал, опустив кудлатую голову. Наконец тронул за руку Некшу:

– Добрый господин… а слова… склад… согласия… кто обрёл?

– Так морянин, кому ещё. Он у нас зол глаголы весёлые на нитку низать.

– Стерпит ли… господин… Хш…

– Хшхерше.

– …если… красный склад… потревожу?

– Обиженных в Исподнем мире возы тяжкие возить нудят. Что на уме держишь, всё сказывай!

Кувыки объявились у Малютиной калитки тремя днями позже.

– Да мы чуть в тот же вечер не прибежали! – принялся взахлёб рассказывать слепой.

Колченогий подхватил:

– Сел я песни на новый лад переигрывать, думал, жар-птица в руки слетела, а она – фрр! Пёрышком поманила…

– Решил, поголосицу не сберёг! Подкручивать взялся.

– Напрочь строю не стало!

– К тебе хотели.

– Вечерело уже, нам, худым кувыкам, улицами угрозно…

– А оно свербит!

– А нешто сами не совладаем?

– Я петь, Клыпа шпеньки ладить…

– И наладил! Что, не возмог?

– Хшхерше, слушавши, на стенку полез.

– Морянской спесью надулся.

Мгла смотрел на одного, на другого.

«Неудача – та же удача, только скорлупка потолще…»

Так когда-то говорил Ветер.

Какое годить до уединённого берега! Клыпа вытянул из-под плащика гусли, бросил на грудь. Торопливо показал строй. Ринулся в наигрыш.

Его пальцы ещё не выучились порхать по звонким тетивам, рождая звучание в изяществе пляски, в неистовстве летучих прыжков. Заплетались, как ножки дитяти-дыбушонка при первых в жизни шагах. Где вымучивали, где выдразнивали из гуслей верные голоса.

Созвучие за созвучием.

Некша тоже не удержался – запел.

Вполголоса, медленно, помогая спотыкливому гусляру.

Что Полуденная, что Третьи Кнуты были улицы людные, деловитые. Прохожие замедляли шаги, иные останавливались.

Горбун мялся с ноги на ногу, не смел вытащить бубен, встрять в беседу голоса и струн.

Под ноги, цокая об уличный камень, вкатился медяк. Потом ещё.