Зазеркалье. Записки психиатра

– Нет, к сожалению, – виновато развела она руками и с грустью психиатра посмотрела на Сашечку. А ведь как хорошо развивался разговор… – Я отойду на минутку, ладно? – поднялась с кресла.

Онуфриенко понимающе кивнул и приоткрыл крышку чайничка, проверяя, не надо ли еще долить кипяточка.

* * *

Вначале она даже не почувствовала боли. Просто поскользнулась и неловко упала на бок, подвернув руку. Боль пришла потом, когда на ее вскрик прибежал Сашечка…

– Это знак! – попытался он успокоить пострадавшую, вместе со встревоженным Гудой помогая ей спуститься вниз к вызванному такси, которое должно было доставить их в лечебное заведение.

«Боль в запястье, ссадина на локте и, весьма вероятно, синяк на попе – конечно, знак. Даже три знака», – подумала она, бросив возмущенный взгляд на Онуфриенко, но вслух сказала немного по-другому:

– Знак? Знак чего? Временной нетрудоспособности?

– Не-ет, знак посвящения, – удовлетворенно пояснил Онуфриенко, помогая новой «посвященной» устроиться в весело раскрашенном такси с белозубым даже в темноте водителем-нубийцем, волосы которого, заплетенные в косички, задорно торчали в разные стороны. На зеркале заднего вида висела дюжина четок и шкодливый американский Микки-Маус, похожий на нубийца, как младший брат. Надпись, сделанная черным фломастером на желтом листке бумаги, прилепленном на переднюю панель, гласила: «AHMED BEST DRIVER and MAN». «Лучший водитель и мужчина», выслушав немногословные взволнованные указания Гуды, лихо рванул с места.

– Ну как ты? Терпишь? Плохо тебе? – заботливо поинтересовался Онуфриенко.

– Могло быть и лучше, – процедила она и, скривившись от дергающей боли, отвернулась к окну, бережно придерживая опухшую руку.

– Хуже тоже могло быть, – посочувствовал он.

Всю дорогу до больницы «лучший водитель и мужчина», видимо, для поднятия тонуса пострадавшей распевал песни из нубийского фольклера, от которых к боли в руке прибавилась головная. Потому что Сашечка не только фальшиво подпевал, но при этом жизнерадостно подпрыгивал на сиденье и размахивал руками, как голодный бабуин, заметивший спелую связку бананов.

Сама больница поначалу оставила вполне приятное впечатление: чисто, светло и не пахнет хлоркой. Насторожил лишь столик, за который ее усадили: металлический, прикрученный к полу огромными шурупами. Зачем прикручивают к полу предметы в психиатрической лечебнице, она хорошо знала, но в обычной больнице? Возникли тревожные ассоциации, потому что личного опыта лечения переломов у самой Александры не было. Врачи, пожилой упитанный мужчина с густыми усами и признаками долгожданного сострадания во взгляде, и его помощник, молодой, с шустрыми глазками, сразу запавший на красивую русскую, одетую в майку на бретельках, пощупав и помяв распухшую руку, принялись что-то тараторить по-арабски, а потом отправили пациентку делать рентген.

Рентгеновский снимок изучали недолго. Приговор огласили через Сашулю.

– Перелом. Луч в типичном месте, – небрежно перевел тот, похоже, нарочно выделив слово «типичное».

– Сейчас вправят и гипс наложат, – пообещал Сашуля, бочком направляясь к двери. – А меня, значится, попросили оплатить твой визит. Я быстро. Туда и обратно, – он поспешно скрылся за дверью, которую помощник врача незамедлительно закрыл на задвижку.

То, что происходило дальше, вспоминать не хотелось. Костоправы сделали обезболивающий укольчик, а потом, зафиксировав руку длинным полотенцем, аккуратно уложили на столик. Опухшая кисть лежала на столе ладонью вверх, словно прося милостыню. Главный эскулап принялся выворачивать руку, а тот, что помладше, оказавшийся на деле не помощником, а пособником, сдерживал сопротивление жертвы.

* * *

Александра полулежала на кровати на подушках, принесенных Онуфриенко, и, как маленького ребенка, убаюкивала руку, спеленатую гипсовой повязкой. Сашечка безмятежно спал на соседней кровати, порождая чувство зависти и желание растормошить его под любым предлогом. Но повода пока не было. В ярком свете луны, висевшей прямо в окне, все предметы в комнате приобрели мертвенно-бледный оттенок, и оттого Сашечка был похож на восковую копию самого себя.

Хороший мог быть день, размышляла она, если бы какой-то идиот не надумал на ночь глядя помыть мраморный пол, превратив его в каток. И вот теперь рука в гипсе, на локте ссадина, а на бедре синяк под пластырем. Она попробовала устроить поудобнее руку, задыхавшуюся в гипсовом панцире, и даже застонала, но уже не столько от боли, сколько от обиды. Воспоминания о поездке в больницу жгли память, как свежий ожог. Костоправы в больнице потрудились на славу. Но она все стерпела.