Здесь, под небом чужим

Черноглазый спиной вдавился в строй – понял, что ничего хорошего в жизни его уже не будет, – выкинул перед собой в защитном движений одну руку, всхлипнул жалобно:

– Нет!..

Белые глаза Махно завращались, будто два скользких шарика, трясущимися руками он потянулся к кобуре маузера:

– Выходи!

Всхлипывая, черноглазый вышел из строя.

Через несколько минут красноармейская шеренга поредела на пять человек – их Махно затолкал в другую шеренгу, где стояли коммунисты и комиссары. Некоторое время батька, покачиваясь на ногах, перекатываясь с носка на пятку и обратно, смотрел на шеренгу, лицо его дергалось мученически, в уголках рта появились пузырьки слюны.

– Вы искали Махно? – выкрикнул он громко, что было силы, вгляделся в лица людей, стоявших перед ним.

Пленные молчали.

– Искали? – повторил свой вопрос батька. – Отвечайте!

– Искали, – ответил, глядя себе под ноги, бородатый седой человек, перетянутый командирскими ремнями.

– Вот он я… Лично! – Махно стукнул себя кулаком в грудь. – Вы искали, чтобы выполнить приказ Троцкого и убить меня? – Махно подошел к командиру, качнулся на ногах. – Ну?

Командир поднял голову, проговорил твердо:

– Да.

– Но убили вы не меня – убили моих братьев. – Губы у батьки задергались, рот сполз в сторону, в глазах появились слезы. – Что же вы наделали, суки кацапские? – Он всхлипнул.

В следующее мгновение батька выхватил из ножен шашку и стремительно, будто бы играючи, рубанул ею командира по шее. Шашка у батьки была наточена знатно – адъютант следил за нею, каждый день подправлял лезвие оселком, – бородатая командирская голова, мигая глазами, слетела с плеч и хлопнулась под ноги. Безголовая фигура некоторое время хватала руками воздух, потом согнулась в коленях, и командир распластался перед шеренгой на земле.

– Это тебе за братьев моих! – проклекотал Махно и лихо, будто бы и не болел вовсе, развернулся и секанул шашкой красноармейца, стоявшего в шеренге рядом с командиром.

Кровь фонтаном выбрызнула из рассеченного плеча красноармейца, со второго взмаха батька срубил ему голову.

Шеренга обреченных людей зашевелилась, загалдела, из нее выпрыгнул тонкий малорослый солдатик и зигзагами побежал прочь. Махно, перекинув шашку в левую руку, выдернул из кобуры маузер и с одного выстрела уложил солдатика. Снова перекинул шашку в правую руку.

Взмахнул, подступая к огромному чернобровому кавказцу, – лезвие шашки со свистом разрезало воздух:

– За братьев моих, за Григория и Савелия, – проклекотал он, – за Сашу Лепетченко! За всех людей, вами погубленных!

– Лева, Лева, держите его! – прокричала Галина Кузьменко Задову. – Он же невменяемый!

Махно стремительно повернулся к Задову:

– Только попробуй подойти! Голова мигом окажется на земле!

Задов поспешно отскочил от батьки. Махно вновь взмахнул шашкой, зарубил тощего, похожего на куренка, красноармейца, лишь недавно, после ранения, вернувшегося в часть.

Двое баб, которых Василевский привез на место расправы, перекрестились и шаткой трусцой побежали к своим домам – им сделалось страшно.

Вскоре все четырнадцать человек, изуродованные, с рублеными ранами, лежали у ног Махно. Пятнадцатый валялся в полусотне метров от места расправы, уткнувшись головой в сухой куст чернобыльника. Махно, забрызганный кровью по плечи, в грязных сапогах, дергающийся, воткнул шашку в землю и, подойдя к тачанке, прислонился спиной к черному лакированному крылу.

Галина достала из кармана полушубка платок, отерла мужу лицо. Плечи Махно тряслись, будто он вновь заболел тифом.

– Вот и все… – пусто и слабо (ослаб он в одно мгновение), проговорил Махно.

Стояла тишина. Не приведи Господь когда-нибудь слышать такую тишину!

Наконец в полую, вызывающую озноб немоту эту проникли птичьи крики – неподалеку галки начали драться с воронами. Люди зашевелились. Махно посмотрел на свои окровяненные руки и заплакал. Галина, не боясь испачкаться, обняла его. Подошел Голик. Потупившись, встал рядом.

– Не надо, батька!

Махно продолжал плакать, плечи у него тряслись. Собственно, это был не плач, а истерика.

– Не надо, батька, – угрюмым тоном повторил свою просьбу Голик.

Махно пришел в себя так же быстро, как и расстроился, сгорбился по-старчески, поник, плечи у него перестали трястись.

– А что делать с остальными пленными, батька? – спросил Голик, сочувственно покосившись на Махно.

Тот поднял голову, посмотрел на начальника контрразведки незряче – непонятно было, видел он Голика или нет, – поджал губы.

– Что с остальными делать, Нестор Иванович? – вновь спросил Голик. – Поставить под пулемет?

– Не надо под пулемет, – тихо и твердо произнес Махно, – это такие же крестьяне, как и мы, Лева, такие же рабочие. Им надо объяснить, что к чему, куда их ведет Троцкий со своей псарней, и отпустить.

– Оружие им отдать?

Махно медленно и печально покачал головой, из него словно бы уходила жизнь.

– Оружие нам нужно больше, чем им.