Здесь, под небом чужим

На заседании ЦК (при участии Троцкого, который не отлучался из зала даже на обед, боялся, как бы без него чего-нибудь не сделали, не приняли какое-нибудь глупое постановление) было решено поставить на Махно окончательный крест, раз и навсегда уничтожить и его самого, и его движение. Целиком. Про то, что махновцы сыграли решающую роль в освобождении Крыма, – забыть, корпус Каретникова – разоружить и уничтожить.

Вечером из кабинета Раковского Троцкий связался с Крымом, с командующим Южным фронтом.

Связь была отвратительная – похоже, линию повредили во время недавних боев.

– Корпус махновцев все еще находится в Крыму? – спросил Троцкий.

– Так точно! – по-солдатски лаконично ответил Фрунзе.

– Из Крыма он выйти не должен, – с напором произнес Троцкий.

Фрунзе помолчал – он соображал. Молчание длилось недолго, долго молчать было опасно.

– Не понял вас, товарищ председатель Реввоенсовета… – наконец проговорил Фрунзе.

– А тут и понимать нечего! Таким людям, как Махно и его сподвижники, нет места в революции. Понятно, товарищ Фрунзе?

– Понятно, – подавленным тоном произнес командующий Южным фронтом. Хоть и был он человеком жестким, не колебался, когда надо было принимать так называемое волевое решение, но как можно было расправиться с людьми, с которыми еще вчера ходил в атаку, Фрунзе не представлял.

– В таком разе коли все понятно, что вы намерены предпринять? – не отставал от командующего Южным фронтом Троцкий.

– Для начала вызову к себе командира махновского корпуса и его начальника штаба…

– А потом?

– Потом разоружу корпус.

– Этого мало. Корпус надо поставить к стенке и расстрелять. Весь! Поголовно. Поименно. Понятно?

– Понятно… – подавленно отозвался Фрунзе.

– В таком разе – действуйте! – приказным тоном произнес Троцкий и чертыхнулся – слишком несовершенная была связь, от тупого треска эфира ломило не только уши – ломило всю голову.

Семен Каретников был печален, он словно бы что-то чувствовал, – лицо его было темным, глаза опущены, губы нервно подрагивали. К нему подошел Гавриленко, начальник штаба.

– Ты чего-то не похож на себя, Семен. Победа ведь… Белых выбили из Крыма. Все радуются, а ты, наоборот, печалишься.

– Печальные мысли лезут в голову, потому и печалюсь.

– Устал ты.

– Устал, – согласился Каретников. – Все мы устали.

– Это точно. Я тоже чувствую себя как лимон, из которого выдавили сок.

– Я думал – вытесним белых из Крыма, примиримся все, ан нет… Чую я: пахнет кровью.

– Перестань ты, Семен. – Гавриленко обхватил Каретникова за плечи. – Это все от усталости и изношенных нервов. Да и врачи говорят: все наши потрясения – от нервов. – Гавриленко развернул бумагу, которую держал в руке. – Вот, нас с тобою к себе вызывает Фрунзе. Са-ам! – Гавриленко поднял указательный палец и повторил со значением: – Са-ам! Как ты думаешь, для чего?

– Если бы я знал…

– В бумажке написано – для согласования дальнейших действий, что наверняка соответствует истине, но я еще так полагаю – для награждения.

Каретников помотал головой:

– Не хочется что-то ехать.

– Брось, Семен! Ехать надо – праздник же, все радуются… Награды будут выдавать.

– Дались тебе эти награды! Вон у батьки орден Красного Знамени есть… Ну и что? Зашвырнул он его подальше в стол и никому не показывает.

– У тебя тоже награды есть.

– Да только не такие.

– Собирайся, Семен! Приказ есть приказ.

Каретников зажато вздохнул, темное лицо его покрылось морщинами, стало старым.

– Не будь этого приказа, вряд ли бы я сейчас поднялся с табуретки.

Каретников стал собираться. Предупредил адъютанта:

– Скажи охране – пусть готовится к выезду.

Взвод охраны – двадцать четыре человека – также начал готовиться к выезду в Джанкой.

Всю дорогу Каретникова не покидало гнетущее чувство, он ехал на коне, опустив голову, лишь изредка бросал по сторонам настороженный взгляд и снова опускал голову.

– Что с тобою, Семен? – пытался понять состояние своего товарища Гавриленко, но все впустую – командир корпуса не отвечал ему.

Фрунзе встретил гостей с улыбкой, встал из-за стола, пожал им руки.

– Как доехали, дорогие собратья по оружию?

– Нормально доехали, Михаил Васильевич, – бодрым голосом доложил Гавриленко. – Врагов нет, война закончилась, пули, пущенной из-за угла, можно не опасаться.

По лицу Фрунзе пробежала легкая тень, тем не менее он продолжал улыбаться.

– Что верно, то верно, – сказал он. – Доложите о потерях!

– Полегла без малого треть корпуса. – Гавриленко расстегнул полевую сумку, голос его сделался официальным, бесцветным. – Если, Михаил Васильевич, нужна справка о потерях, то я ее уже подготовил.

– Люблю оперативную работу, – похвалил Фрунзе, – Самые большие потери у Блюхера – восемьдесят пять процентов полегло, пятнадцать осталось.

– Он же атаковал Турецкий вал – тяжелейшее укрепление, тут иных потерь и быть не может.

– К сожалению, да… – Фрунзе вздохнул, посмотрел на часы. На лбу у него озабоченной лесенкой выстроились морщины. – Я должен, к сожалению, отлучиться, меня ждут на митинге, а вот вечером… вечером, – он снова глянул на часы, – примерно в девятнадцать ноль-ноль мы с вами вместе поужинаем. Не возражаете?