Здесь, под небом чужим

Но не повезет, так не повезет. Едва выскочили за околицу (со станции Буденному уже шла подмога, хотя по ярости и натиску она уступала махновской сотне, но все-таки это была конная подмога, усиленная двумя броневиками), как автомобиль зачихал, задергался. От крайней избы, из двора, перемахнув ловко через плетень, вынесся на коне адъютант Буденного, совсем еще мальчишка, только что с курсов красных командиров, безусый и розовощекий, за адъютантом вымахнули еще двое всадников – свои, из штабной охраны, Буденный, успокаиваясь, подумал, что они вряд ли позволят махновцам взять его в плен… Но невезение есть невезение, это как кирпич на голову…

Когда миновали крайнюю, стоявшую уже в поле хату, водитель, победно нажавший пальцами на грушу клаксона – в воздухе повис грубый крякающий звук, – не сумел удержать в руках руль, и машина угодила колесами в пахоту.

Земля была мягкой, жирной, как масло. Мотор автомобиля взвыл на высокой ноте, в воздух взвился сизый дымный фонтан, и колеса, разбрызгивая во все стороны вязкие ошмотья, зависли в почве. Существовало тогда такое выражение «зависнуть в земле», по-нашему – забуксовать.

Буденный тоскливо, в голос, выматерился. Выкрикнул, ни на что уже не надеясь:

– Гони вперед! Гони!

– Не могу, – простонал шофер. – Засели прочно, не выбраться.

Командарм выматерился вновь, затем, резко распахнув дверцу машины, выметнулся на пахоту.

К застрявшему автомобилю несся на коне адъютант, за ним – еще двое всадников из охраны штаба.

– Семен Михайлович! – вскричал адъютант надорвано. – А, Семен Михайлович!..

Буденный кинулся к нему, вскинул руку:

– Гхэ!

Адъютант проворно выскользнул из седла, легендарный командарм перехватил уздечку и ловко, будто гимнаст, вознесся наверх, на спину лошади, хлобыстнул жесткой ладонью по конскому крупу, – кобыла от неожиданности даже присела на задние ноги.

– Выручай, милая! – прикрикнул на нее Буденный, вновь опечатал ладонью круп. – Вперед!

Кобыла рванула к станции. Адъютант вцепился пальцами в край седла и поволокся следом, с трудом выдирая из вязкой пахоты сапоги…

Трофеи батьке достались богатые – два броневика и персональный автомобиль командующего Первой конной армией. Махно с интересом обошел автомобиль командарма, потом, неожиданно поскучнев, отвернулся в сторону.

– Что, Нестор Иванович, не нравится? – обеспокоенно полюбопытствовал Задов.

– Нравится.

– Тогда – пересаживайтесь!

– Баловство все это. – Махно скребнул пальцами по воздуху, словно бы содрал что-то с него, потом щелкнул ногтем по капоту машины. – Лошадь все же надежнее. В пахоте, как эта дура, никогда не застрянет.

– В таком разе что делать с машиной? И с броневиками?

– Сожгите. Они нам не нужны.

Вскоре неподалеку от станции Ульяновка, в чистом поле, заполыхали три жарких костра. Небо заволокло черным дымом.

Россия устала от войны: не было семей, которых не зацепила бы подлая гражданская бойня – в каждом доме она обязательно кого-нибудь унесла, смяла, спалила в огне. Люди изнемогали от войны. Это понимал и Махно, и надо было бы опустить оружие, но у него не было выбора: его, как зайца, гоняли по Малороссии красногвардейские отряды, это понимал и Ленин, у которого также не было выбора: Махно следовало уничтожить во что бы то ни стало.

Ленин объявил амнистию, слова об этом прозвучали и в Киеве с трибуны V Всеукраинского съезда Советов. Там во весь голос было заявлено об «амнистии – прощении бандитам, которые добровольно явятся в органы советской власти до пятнадцатого апреля 1921 года».

Потом срок этот был продлен до пятнадцатого мая, затем – еще.

Амнистии эти здорово работали против Махно.

Но те, кто не принял амнистии, стекались к батьке: он к этой поре остался единственной реальной силой, не дающей покоя красным. И родился у Махно новый план, совершенно грандиозный, – взять Харьков. Вместе с планом у него появилась уверенность: Харьков он обязательно возьмет!

Фрунзе спал мало – ночью продолжал здорово беспокоить желудок. Боли были такие, что перехватывало дыхание, Фрунзе со стоном тянулся к тумбочке, доставал оттуда соду. Сода была единственным снадобьем, которое и спасало его от сильных болей.

Уже несколько месяцев – каждый день подряд, – он ждал доклада о том, что махновские банды разгромлены, а сам батька убит или пленен, – почему-то казалось, что доклад этот прозвучит обязательно ночью и родит у командующего Южным фронтом (фронт так и не был расформирован) радостную улыбку на лице. Но доклада все не было и не было – Махно казался неуловим.

Он оказался не только неуловим, но и сумел вновь сколотить довольно приличное войско: две тысячи сабель, три тысячи штыков, имел также триста пулеметов и внушительную батарею орудий – двенадцать стволов.

Там, где появлялся батька, разбегались все – от председателей комбедов до сторожей и общественных поросят, батькино веление «Все органы большевистского началия подлежат ликвидации» внедрялось в жизнь строго: никто не мог ослушаться этого приказа.