Здесь, под небом чужим

Фрунзе выехал на бронепоезде из Харькова в Синельниково, оттуда повернул на Кременчуг, затем на Конотоп и снова взял курс на Харьков – командующий совершал инспекторский смотр.

Четырнадцатого июля бронепоезд командующего фронтом находился на станции Решетиловка. Сюда с докладом прибыл Роберт Эйдеман, заместитель командующего фронтом – белокурый, высокий, статный красавец. Эйдеман ездил в роскошном автомобиле-лондо с откидным верхом.

– Есть ли хорошие новости? – спросил у него Фрунзе.

– Только плохие, – признался Эйдеман.

– Что так?

– Махно опять вывернулся и ушел.

– Тьфу! – Фрунзе, обычно интеллигентный, не удержался и сплюнул себе под ноги. Поморщился – внутри, словно бы отзываясь на новость, принесенную Эйдеманом, сильно заныл желудок. – Виновных в этом – под трибунал.

– Михаил Васильевич, Махно – такая бестия, что из любого капкана выскользает без особого труда. Может, погодим с трибуналом?

– Роберт Петрович, раз я сказал, виновных под трибунал – значит, под трибунал! – Фрунзе глянул на часы – до завтрака оставалось минут сорок.

Эйдеман тоже посмотрел на часы.

– Я, пожалуй, поеду в войска.

– А на завтрак не останетесь?

– Нет, Михаил Васильевич, времени – в обрез.

Из штабного вагона вышли вместе, Эйдеман сел в автомобиль, а Фрунзе приказал подать ему жеребца. К командующему подскочил Кутяков, исполнявший в штабе комендантские обязанности, – проворный, как ртуть, с блестящими глазами, говорливый.

– Разомнусь немного, – сказал ему Фрунзе. – Да и что представляет собой Решетиловка, надо посмотреть.

Выехали вчетвером: Фрунзе с адъютантом и ординарцем и Кутяков. Застоявшийся конь командующего фронтом, тонконогий, лихой, яркого гнедого окраса, с аккуратно подрезанным хвостом, обрадовавшийся ветру, свежему летнему воздуху, воле, буквально плясал под командующим, норовил унестись вперед, но Фрунзе осаживал его:

– Тих-хо!

Деревня, давшая название станции, располагалась километрах в трех от железной дороги, разбитая войной, с тремя десятками провалившихся домов, высохшим прудом и густо разросшимися садами. На подъезде к деревне Фрунзе и его спутники увидели несколько всадников, те, заметив командующего фронтом, поспешно скрылись в рослых плотных кустах.

Кутяков настороженно огляделся – он уже сталкивался с махновцами, знал, как они выглядят. Красноармейцы – в основном молодые, зубастые, веселые – были всегда чисто выбриты, за собой следили, одежда на них была новенькая, а скрывшиеся всадники были небритые (у одного даже распласталась по груди плоская, неряшливая борода, серая от седины), какие-то замызганные, хищные…

– Что-нибудь случилось, Кутяков? – спросил Фрунзе.

– Пока ничего, Михаил Васильевич… Не нравится мне эта деревня.

– Деревня как деревня. Воевать лучше на территории, которую знаешь.

В деревне, на противоположной стороне ее, раздалась частая стрельба, Фрунзе переглянулся с Кутяковым.

– Уж не Эйдеман ли угодил в ловушку? Он ведь поехал в ту сторону.

– Все может быть, Михаил Васильевич.

– За мной! – скомандовал Фрунзе и пришпорил коня.

В это время из боковой деревенской улочки показалась колонна всадников, впереди на белом жеребце ехал невысокий человек в белой лохматой бурке, с густыми длинными волосами, забранными под папаху, рядом с ним – дюжий знаменосец, с трудом удерживающий древко рвущегося на утреннем ветру красного знамени.

В человеке, одетом в бурку, Фрунзе узнал Махно, но виду не подал, не испугался, рявкнул грозно:

– Кто такие?

Махно тоже не испугался, хмыкнул что-то про себя и усмехнулся недобро:

– Свои, Михаил Васильевич. – Он также узнал Фрунзе. Потянулся к маузеру, висевшему у него на боку в деревянной кобуре.

Кутяков выдернул маузер раньше, саданул из него. Пуля пропела свою песню над самой головой Махно.

– А ну, осади назад! – потребовал Кутяков.

Этих нескольких секунд заминки оказалось достаточно, чтобы уйти от махновцев. Фрунзе пустил коня наметом, перескочил через разваливающийся плетень, на котором висели глиняные горшки, следом перескочил через второй плетень. Кутяков не отставал от командующего.

Замешкался только ординарец – подвела кобыла, вскинулась с тоскливым, будто бы предсмертным ржанием, из-за Махно вынесся гривастый усатый всадник, ахнул гортанно. Взвизгнула шашка, рассекая воздух, и ординарец тихо лег на шею лошади.

– Стреляйте по ним, стреляйте, – запоздало закричал Махно. – Это – Фрунзе!

Фрунзе на скаку обернулся, выстрелил из пистолета в батьку, но не достал – кони шли лихо, расстояние уже образовалось приличное, – отметил, что батьку обошли уже несколько всадников и устремились за ним. Кутяков также обернулся, выстрелил с локтя, выбил из седла одного из махновцев и прокричал обрадовано:

– Й-йесть!

Затем он уложил второго.

Фрунзе тоже несколько раз стрелял, но все мимо – слишком приплясывал на ходу любимый конь, не давал возможности прицелиться. В ушах свистел ветер. Свистели и пули – несколько штук, стайкой, одна за другой, обдали жаром голову, прошли у самого виска, хотя звука выстрелов Фрунзе не слышал. Ветер сбивал звук в сторону.