Здесь, под небом чужим

Когда он пришел в сознание, то не мог ни говорить, ни двигать нижней челюстью, ему казалось, что он даже дышать не мог – рот был плотно забит студенистой кровью. Галина, глядя на него, плакала.

Всего за рейд батька был ранен шесть раз – ему казалось, что он сделался дырявым насквозь, как решето, на теле буквально не осталось живого места. К боли он приспособился – научился ее заговаривать и даже не стонал, когда из него выковыривали металл.

Отряд Махно уходил все дальше и дальше на запад, к границе. Спокойных дней не выдалось ни одного – все время схватки, схватки, схватки, перестрелки и сабельная рубка, все время – боль.

Наступил день, когда они вышли в приграничную полосу – вдоль берега Днестра были поставлены смотровые вышки, некоторые места огорожены колючей проволокой.

Лева Задов, понаблюдав минут сорок за рекой, за вышками, за проходом караулов, пришел к батьке.

– Границу в лоб не взять, – сказал он, – сразу же набежит много народу. Да и румынская сторона неизвестно как среагирует…

– Что будем делать?

– Возьмем хитростью, втихую.

Задов был мастером по части разработок хитроумных планов. Он правильно рассудил: надо отвлечь внимание не только своих пограничников, но и чужих, румынских… Что для этого надо сделать? Затеять отвлекающий бой.

Задов поспешно разделил людей. Одна часть должна была уйти в Румынию вместе с батькой, другая оставалась здесь, на родной земле.

Днестр оставлял впечатление удивительное – могучее течение, опасные глубокие заводи с огромными рыбинами, поросшие сочной средневековой зеленью берега… Словно бы впрямь дело происходило в Средние века. Махно с перевязанной головой был мрачен. Говорил он с трудом, сильно шепелявил.

Прощаясь с группой, которая уходила к деревне Каменке, чтобы затеять там отвлекающий бой, батька проговорил с плохо скрываемой горечью:

– И когда только народ поймет, что большевики – не те люди, которые должны находиться у власти? – Батька зашипел, как змей, и осуждающе покачал головой. – Но придет время – и люди поймут это и встанут на борьбу с большевиками… Хотя будет поздно. – Батька замолчал, с трудом пошевелил губами и повернулся к Задову: – Лева, какое сегодня число?

– Двадцать седьмое августа…

Двадцать седьмое августа 1921 года – вот день, когда Махно навсегда покинул родную землю.

Группа, которая должна была инсценировать бой, попрощалась с батькой. У многих на глазах заблестели слезы. Батька и сам, не оправившийся от неудобного ранения, готов был заплакать. Всякие проводы, как и прощания, – это слезы. Долгие проводы, как и долгие прощания, – это лишняя мокрота. Слез батька не любил и устало махнул рукой:

– Все!

Отвлекающая группа ускакала к деревне затевать бой, а Лева Задов, развернув красное знамя, – сделал это так, чтобы стяг было видно издали, неспешно двинулся берегом реки к пограничной заставе.

Вскоре навстречу ему выехали пограничники. Командир погранцовский – молодой, нарядный, в новенькой гимнастерке, перетянутый кавалерийскими ремнями, прокричал издали:

– Кто такие?

– На вашем участке должна появиться банда махновцев, – не задумываясь, ответил Задов, – будет прорываться, поскольку рассчитывает уйти за рубеж. Мы присланы к вам на подмогу.

– Добро! – обрадовался пограничник. – Желание помочь мы только приветствуем!

Когда конники сблизились, доверчивый погранцовский командир был срезан выстрелом в упор, остальные пограничники подняли руки.

– Так-то лучше… – сказал им Лева Задов, которому не хотелось проливать лишнюю кровь. Устал он от нее. И другие устали. Очень.

На заставе, естественно, имелись лодки. Лева Задов велел вытолкнуть на воду одну, самую большую, усадил в нее несколько человек и сказал старшему – постаревшему, похудевшему, с седой щетиной на щеках Серегину:

– Переправлять батьку первым я опасаюсь – вдруг румыны откроют стрельбу?

Серегин вздохнул:

– Все может быть.

– Поэтому отправляйтесь на тот берег и, если все будет в порядке, дайте нам сигнал. Договорились?

Согласно кивнув, Серегин подал команду выгребать на середину Днестра – очень важно было загодя засветиться перед румынскими пограничниками. Иначе ведь те, дурные и заполошные, действительно могут открыть стрельбу. Тем более что их явно насторожила отчаянная пальба – целое побоище, затеянное отвлекающей группой.

Румынский берег молчал. Он будто бы обезлюдел – никого, ничего, ни одного человека, – ни один куст не шелохнется…

Ждать пришлось недолго, хотя Леве Задову показалось, что долго, лицо у него напряглось, побурело, глаза сделались маленькими, жесткими…

Наконец лодка выплыла на середину заводи, сидевший в ней Серегин приподнялся на скамейке и махнул платком. Румыны были готовы принять беженцев. Лева Задов – на что уж железный, закаленный – и тот захлюпал носом: вот он, самый печальный в жизни момент. Печальнее может быть только смерть.

Батька тоже напрягся лицом, на бинтах появилась кровь – маленькое яркое пятнышко стремительно растеклось по серой, плохо выстиранной холстине.

– Ну вот и все… – пробормотал он с трудом.