Здравствуй, брат мой Бзоу

— Вы уже знаете… — вздохнул Амза. — Я думал, это… в тишине забудется…

— Ну! Как забыть такую синюю и вздутую морду! — Ахра тихо рассмеялся. — Мзауч и прежде был не красавец, а сейчас хуже подранка. Но ничего. Неделя, другая и спадёт. Образумится зато. А ты садись, чего стоишь!

Амза сел на край колоды. Старик раскатал новую папиросу; прикрыв ладонью, закурил. Коричневый аромат табака.

— Как твой дельфин?

— Хорошо. — Амза не хотел рассказывать о споре с Мзаучем. — Знаете, обидно, что с ним поговорить нельзя. Мы, вроде как… чувствуем друг друга, но иногда хочется слов. Я вечером отплываю на лодке, сажусь на корму; он держится рядом, смотрит на меня, и тогда голос… ну… был бы естественным. А он молчит.

— Это хорошо, — усмехнулся Ахра Абидж. — Пускай себе молчит. А то дай ему речь, замучил бы тебя своим дельфиньим трёпом. Может, он оказался бы тараторкой! Ты бы первую минуту радовался, пытался бы ответить, а он, знай себе, о рыбе, о подводных течениях говорит; начал бы учить тебя галсам да сетям. Чего доброго, принялся бы рассказывать о знакомых дельфинах! Пусть молчит.

Амза улыбнулся.

— Ты однажды поймёшь, что люди слишком много говорят. И ведь говорят-то о всякой ерунде. Всё им нужно озвучить. «У меня корова перестала доиться; скоро уж, должно быть, отелится». Ну и зачем это соседке? Ей какой с этого толк? «Смотри-ка, распогодилось». А я, видите ли, слепой и сам не замечу!

Старик говорил разными голосами, изображая то девушку, то старуху; Амза смеялся. В чужом городе будет приятно вспомнить Ахру. Юноша подумал, что по возвращению может его не застать…

— Много, много говорят. Зря это. Пока говоришь, не думаешь; а если говоришь постоянно, то, значит, не думаешь вовсе. Слова нужны к месту, а не попусту. И ведь поговорить-то по-настоящему не с кем. Галдеть — пожалуйста, а слушать и, подумав, отвечать — это редкость. Лучше уж молчать. Так что я тебе, дад, завидую. Хорошо, наверное, с дельфином. Жаль, что нельзя променять людское село на море, да?

— Да… Но я бы отказался. Не смог бы мать оставить.

Рассматривая дотлевшую папиросу, старик спросил:

— Интересно всё-таки… Почему он к тебе плывёт?

— Бзоу?

— Я стар, скоро уж помирать, а ведь ничего за свои годы не узнал о дельфинах. Вот — твой: где он живёт, с кем? Отпрашивается ли, чтобы с тобой встретиться или у него нет отца? Или есть, но нестрогий? Может, он потому зачастил к берегу, что его прогнали из дома? Из стаи…

— Бзоу? Нет… За что?

— Ну… За чрезмерную человечность! — Ахра усмехнулся.

— Был бы он, как Мзауч, то да, можно и выгнать, а тут…

— Об армии думаешь? — спросил неожиданно старик.

— Дней не считаю, но они заканчиваются быстро. Тот, что едва начался, уже склоняется к заре. Я прошу себя внимательнее жить, лучше запоминать всякую мелочь, но не получается. Живу, как и прежде — без и внимания.

— Это ничего… Поверь, три года — не больше трёх месяцев. Считай, ты уже опять сидишь здесь, но — постарел. Это ни к чему. Не проси, чтобы день скоро уходил. Так себя подгонишь к земле. Как есть, так и принимай.

Амза смутился грусти подобных слов; решил расстаться шуткой:

— Ладно. Если найду в армии невезучего человека, уговорю его приехать его к нам, в Лдзаа.

— Это зачем?

— Ну как? Сделаем его гробовщиком. Может, люди перестанут умирать.

Подумав, Ахра улыбнулся.

Дозревали последние плоды лета. В садах пошли чернотой кизил и ягоды русского винограда. Алыча располнела, окрасилась в тёмно-жёлтые оттенки. Братья Кагуа выкопали из сухой земли картошку; срезали с грядок капусту.

Отнеся Турану обещанную севрюгу, Амза остановился у трёх высоких эвкалиптов (те росли за двором дяди). Юноше нравились эти деревья. Баба Тина сравнивала их с детьми бедных абхазских фамилий. Самотканые рубашки и штаны быстро становились тесными и в неловком движении рвались; не имея ничего для смены, дети ходили во вретище. Так же эвкалипты: ствол их рос быстрее коры, и она трескалась, иссушалась, опадала на ветки и землю длинными нищенскими тряпками. Нарождалась новая кора; её ожидала та же участь. Все века эвкалипты стоят неприкаянно-обнажённые. Прежде местный люд, подозревая в этом неприличие, называл деревья бесстыдницами. Забавляла Амзу и жадность эвкалиптов до воды; их листья всегда поворачивались к солнцу ребром, чтобы оно своим вниманием не отнимало у них влагу. Потому от эвкалиптовой кроны тень была слабая и неудобная для отдыха.

— Что это? — удивился Даут, зайдя в калитку.

На веранде стояла детская коляска.

— Это Ляля, — ответила Хибла, пившая после обеда холодную ахарцву с мёдом.

— Ляля? Опять принесли ребёнка?

— Да.

— Хорошо, хоть в коляске.

Хибла прежде работала в садике Лдзаа. Её считали хорошей няней, и всякая знакомая, вынужденная отлучиться из села и не доверявшая мужу, несла малыша ко двору Кагуа. Валере это не нравилось, однако он молчал.