Здравствуй, Шура!

Письмо от жены Шуры из Ижевска:

«…Была у Веры в колхозе. Обратно ехала узкоколейкой, еле успела на работу, боялась за опоздание попасть под суд. Из колхоза привезла две буханки хлеба, два килограмма муки, сыр и молоко…».

В письме Шура ободряет меня, надеется на возврат к довоенной жизни. С хозяйкой отношения у нее так себе… Хозяйка выкупает ей продукты. Вася – чертом смотрит. Шура хлопочет дрова на заводе. Картошка всходит.

«…Береги котелок, что я тебе дала, он нам пригодится. До свидания мой дорогой, любимый Саша. Целуем тебя крепко по очереди, твои дети и жена Шура».

Конец июня – начало июля 1942 г.

По-видимому, письмо к жене Шуре, написанное мной 28 июня в Воронеже, было последним, потом что дальше начали происходить такие события, что стало не до писем. Эти события надолго остались в моей памяти…

Последние дни июня и первые дни июля наш вагон стоял на железнодорожных путях станции Воронеж-II в некотором отдалении от центра города. Налеты приняли постоянный характер. Немцы налетали поочередно, разрывы бомб и выстрелы зениток почти не умолкали. К счастью, до станции Воронеж-II они не всегда долетали, и мы наблюдали разрывы бомб и светящиеся налеты трассирующих пуль над центром города. Когда приближался гул зениток, мы бежали в щели-канавы и, переждав налет, опять шли в вагон. Наконец, троим из нас надоела такая гимнастика, и мы один налет пересидели в вагоне. Все обошлось благополучно, и в дальнейшем мы оставались в вагоне, а не бежали в сырое от дождя ущелье. Один из троих – главбух гомельского вагонного депо Голубев Липа Абрамович – всякий раз при разрыве фугаски грозил кулаком и ругался: «Вот сукин сын, вот скин сын!». Второй – главбух ДС Гомель хромой добродушный Володькин Петр Тихонович – курил и поглядывал в окно в вагоне. Я, конечно, нервничал тоже.

Воронеж эвакуировался.

Нашу группу обслуживала кассир Москва-Донбасской железной дороги. Она не хотела бросать свое имущество и эвакуироваться, и со слезами и воплями просила ее уволить и принять от нее деньги нашей оперативной группы. Желающих ехать в неизвестность не находилось, а времени на раздумье было мало, тогда мой непосредственный теперь начальник Бортников, посоветовавшись со своим начальством, решил поручить это дело мне. Я не стал особенно возражать: получил от кассирши что-то около 70 000 рублей наличными и не помню какую сумму облигациями займа, положил все в холщовую сумку, сшитую Шурой для продуктов, и был с ней все время неразлучно.

Наконец, нас вытащили с путей Воронежа-II и поставили в вереницу эшелонов, двигавшихся на восток. Бортникова в эшелоне не было – мне сказали, что он на легковой машине укатил из Воронежа. Передвигались мы очень медленно, с частыми остановками, под беспрерывным грохотом от разрыва бомб и зениток. Особенно страшной была остановка состава на мосту недалеко от Воронежа, который немцы пытались разбомбить. Но вот позади остались и станция Отрожка, и мосты, и наш эшелон остановился, немного не доезжая до станции Графская, что в 40 километрах от Воронежа.

Был теплый июльский день. После воронежского шума и грохота просто не верилось, что может быть такая тишина. Как будто и нет войны. Эшелон стоял в лесу, очень напоминающем Сновский «казенный» лес. Как заядлый грибник я решил порыскать поблизости и поискать грибов: взял котелок, который Шура наказывала беречь для послевоенных времен, свою холщовую сумку, ставшую дорогой, и, вскоре, набрав сыроежек и прочих грибов, недалеко от вагона разжег костер и стал варить суп. Но вот со стороны Воронежа послышался шум, который все нарастал. Над нашим эшелоном пролетели шесть или семь самолетов по направлению к Графской. Над станцией они развернулись обратно: послышался один взрыв, другой, поднялось облако черного дыма над станцией, самолеты пролетели над головой. Я еле успел поставить котелок на подножку вагона и помчался к штабелю дров, одиноко торчавшему около путей. Прижался к дровам. Недалеко от меня стояла проводница, крестилась и повторяла: «Боже мой, спаси и помилуй». Тем временем фашисты не только бомбили, но и строчили из пулемета. И, как когда-то, в памятные августовские дни 41 года, у меня при каждом взрыве что-то обрывалось в животе. Со страшным и неприятным чувством я переживал эти события. Но в Гомеле у меня над головой была условная защита – потолок убежища, а тут я стоял под открытым небом, видел над головой самолеты и падающие с них бомбы. И хотя я не взывал прямо к Богу, как проводница, но в мыслях обращался к каким-то неведомым небесным силам и просил их спасти меня от бомбы и пули.

Отбомбившись, фашисты улетели. Котелок мой с недоваренным супом так и стоял на подножке. По шоссе, которое находилось параллельно железной дороге, опять задвигались люди, беженцы, а среди них и военные. Запомнилась фигура бледного, потерянного майора, шагавшего с беженцами. На станции было много повреждений. Горел вагон, еще что-то полыхало.