Зеленая ночь

Грязь попала отцу на макушку. Он, ворча, принялся стирать ее, но грязь была густая, липкая, как клей; седые волосы прилипли к макушке.

— Ты бы не доверху… — виновато сказал Умид, опуская в колодец пустое ведро.

— Еще учить будешь!.. — отец проворчал это, наклонившись, голос его приглушен был глубиной. — Тянуть надо по-человечески!

Умид не выспался, вчерашняя боль еще не вышла из тела. Стоило шевельнуться — начинало ломить руки, спину… Мокрая веревка скользила, норовила вырваться из рук… Проклятое ведро было сегодня какое-то особенно тяжелое.

Умид вытянул очередное ведро, перевернул. Темная жижа потекла меж пожелтевших кустиков пырея. Штаны и рубашка покрылись коростой засохшей грязи. Больше Умид не сомневался: просиди отец в этой яме до конца своей жизни, ему не отыскать жилу, и придется ведро за ведром вычерпывать из-под земли всю жижу, какая есть…

Меджид-киши выглянул из колодца. Лицо его сплошь было заляпано глиной, зато глаза сияли.

— Ну, жижа пошла!.. Теперь скоро.

— А ты ж говорил, глубокий будет.

— Если б все выходило, как я говорю, горя не ведал бы!.. Земля — секретная кладовая, поди узнай, что на какой полке! С семнадцати лет колодцы копаю, а все дивлюсь ее чудесам!..

— А много за свою жизнь ты колодцев выкопал?

— Больше, чем у тебя волос на голове! — Перепачканной в глине рукой старик погладил стенку колодца, словно штукатурил ее. — Теперь-то они никому не нужны. Которые и выкопал — осыпались… Я ведь какие колодцы копал — сорок аршин глубиной… Ничего нет на свете дороже воды… — В голосе Меджида-киши слышны была боль, тоска. И глаза, засиявшие было, померкли. — Наверное, последний мой колодец. Может, раньше Миннет туда отправлюсь. А память останется… колодец… Вспомнишь отца, придешь… Детишек приведешь. Вот, скажешь, дедушка ваш этот колодец выкопал…

Умид потянул носом.

— Хватит тебе — до слез доведешь!

— Такого доведешь — как же!.. Тяни давай!

Напрягая все силы, Умид потянул из ямы ведро.

Пекло уже вовсю. Гюлендам и Джафаркулу куда-то исчезли. И место бабушки Миннет под шелковицей было пустым. Даже Патрон исчез, лежал, видно, где-нибудь в тенечке…

Умид поглядел на веранду. Сейчас ему хотелось увидеть Асли, услышать, как прозвучит ее голос. Только не столкнуться лицом к лицу. Этого он не хотел — совестно.

— Умаялся? — спросил отец.

— Печет очень…

— Зато у меня здесь как в погребе.

— Кончай, отец, а! К вечеру пришли бы… Ведь дядя Халык сказал…

— Полодырничать тянет?

— Тянет…

— Ну, давай… Только не очень долго…

Умиду не терпелось погонять на мотоцикле. Привел машину к себе во двор и начисто протер тряпкой. Вымылся, переоделся. Нарвал в саду абрикосов, черешни…

На этот раз девушки были вместе. Заслышав треск мотоцикла, все разом обернулись. Умид уже раскаивался, что приехал.

— Чего стыдишься? — крикнула ему Тубу. — Иди сюда! Может, прогнать их, а? Наедине потолковать хочешь?

Девушки захихикали.

Никак он не ожидал от Тубу такого выпада. «Сговорились? Посмеяться решили?» Хотел уже развернуться, но Тубу вдруг спросила:

— Что это у тебя в корзине?

Пришлось отвязать корзину.

— Вот привез вам — абрикосы, черешня…

— Спасибо! — улыбнулась Тубу, принимая корзину. — Только зачем?.. И без гостинцев мог бы…

— Тоже мне гостинцы!

Девушки улыбались, перешептывались… Надо ехать. Подумают еще, что он с целью. А какая у него цель? Нет у него никакой цели. Просто жара, а они весь день на солнцепеке — хоть освежатся немного. И потом, Тубу — не простая девушка, можно сказать, гордость всей деревни. Любой должен оказывать ей внимание.

— Счастливо, я пошел!

— Куда это ты спешишь? — спросила Тубу.

И что-то такое было в голосе девушки, так явно она была огорчена, что Умид сразу понял: «Нет, не смеется. Не станет она потешаться над человеком».

— Дел полно, Тубу! — весело бросил он и помахал девушкам рукой.

— Спасибо за гостинец! — крикнула ему вдогонку Тубу.

Умид шел к мотоциклу, спиной чувствуя, что девушки глядят ему вслед; почему-то заплетались ноги… Далеко, оказывается, оставил он мотоцикл…

Никто вроде и не заметил его прихода. Халык с миской в руках на корточках сидел возле матери. Пири и Джафаркулу стояли тут же, под шелковицей.

Халык взял чайную ложечку катыка, поднес матери ко рту.

— Поешь, мамочка… Прошу тебя…

Бабушка Миннет молча смотрела на сына крошечными красными глазками.

— Поешь! Ну, прошу!.. — Халык всунул ложку в провалившийся старухин рот. — Покормлю мою родную, как она меня раньше кормила!..

Сморщенная, зажатая меж плечами старческая шея дрогнула от глотка.

— Вот так! Хорошо! — сказал Халык и взял вторую ложку катыка.

Пири повернулся к Меджиду-киши, в изнеможении присевшему в сторонке, и громко, так, что услышала даже подметавшая айван Гюлендам, сказал:

— Каждый день сам кормит… Десять лет!.. Вот человек!..

Меджид-киши молчал, разглядывая измазанные глиной руки.

Пири подошел к Умиду:

— В Кировабад хочешь?

— В Кировабад? Зачем?

— Так, прокатиться… Вечером обратно.