Зеленая ночь

У Касума тоже были «Жигули». И дача в Бильгя, где посреди сада был бассейн с золотыми рыбками, и двухэтажный дом на родине, в Шеки. После защиты докторской Касум начал обзаводиться дорогими вещами. Как это у него получалось, Джебраил старался не думать. Кстати, может, Мири и показалось таким обидным, что именно Касум стал учить его честности…

У Касума было четверо детей, две дочери и два сына. Детей своих он обожал и именно для них строил дачи и покупал машины. Руководствовался расхожей мудростью людей нашего поколения: «Я ничего не имел, пусть дети мои нужды не знают».

Первую машину Касум гробанул сам. Как жив остался? Только руку сломал. Но ездить уже боялся, стал его возить старший сын. Он вроде у него математик, с детства ходил в очках с толстыми стеклами? Где он работал, Касум как-то никогда не говорил. Но похоже, главная его работа, этого «математика», была возить отца.

В декабре семьдесят четвертого сын повез Касума в Шеки, и поездка эта оказалась последней для Касума. Его очкарик так долбанул машину о перила Ханабадского моста, что из машины Касума вынули уже мертвого…

Женщина в длинном зеленом фартуке, надетом поверх мужского пиджака, с такой яростью подметала асфальт, что из метлы ее во все стороны разлетались листья. Она остановилась перед Джебраилом, мрачно поглядела на него, на молочную лужицу под лавкой, на сетку с пакетиками, и Джебраилу показалось, что она сейчас хватит его метлой по голове.

Но женщина не хватила его метлой по голове.

— Помойку устроил! — громко сказала женщина и, с омерзением поглядев на Джебраила, снова стала изо всей силы шаркать метлой по асфальту.

Джебраил хотел было извиниться, объяснить, что нет его вины ни в том, что пакет оказался дырявым, ни в том, что нигде поблизости нет урны, а пить сырое молоко: «Чем добру пропадать, пусть лучше утроба лопнет», — это нет, это он не согласен. Женщина не собиралась выслушивать ни извинений, ни оправданий. Она поносила его самозабвенно, с наслаждением:

— Дома у них щепку брось — на части разорвут, а тут!.. Нашли себе прислугу!.. Старый человек, понимать должен, а он вон что! Чего ж тогда от молодых ждать? Лейте, бросайте, сорите! Пусть Хурма сдохнет, убирая за вами!.. Она для того и на свет родилась! Пришли-ка сюда свою размалеванную дочку, пусть-ка денек метлой помашет! Они думают, дворник, значит, не человек!..

Женщина с одинаковым проворством работала и языком и метлой; казалось, она сорит бранными словами и тут же подметает их. Джебраил уже не мог различить отдельных слов, слышал только — ругается.

Зря она сердится: где человек, там и мусор, так уж заведено. Хотят, чтоб ни бумажки, ни щепочки, — пускай обнесут сад крепостной стеной и никого не пускают. Было время, стоял вокруг этого сада забор из чугунных решеток, украшенный пиками-остриями… Мало кто решался перемахнуть через него, а прутья решетки были нагорожены так часто, что и детской голове не просунуться. Ворота, и нижние, и верхние, запирались сразу, как заходило солнце. Сад этот, заложенный бакинским губернатором еще при Николае, долго назывался Губернаторским садом (старики и сейчас его так зовут), потом его переименовали в Пионерский, а раз Пионерский — пионерам в темноте делать нечего.

Но вот, видимо, однажды какой-то неглупый человек подумал и решил, что не стоит закрывать сад по вечерам. Почему бы пионерам не погулять тут с мамой и папой? И исчезли не только ворота с замками, но и чугунная ограда вокруг сада.

А сад хороший. Тени много. Деревья такие есть, что под каждым отара разляжется. С того края уголок здоровья устроили — старики с утра до вечера занимаются физкультурой, прочищают закопченные годами легкие. Вечером здесь особенно многолюдно — чайхана, фонтаны, цветы… Сидишь, вода журчит, баюкает тебя, цветы благоухают. Сколько же здесь цветов!.. Цветы, цветы… Что может быть лучше цветов?..

Вот Малик их любил!.. Вся квартира всегда заставлена цветами: в комнате цветы, в коридоре цветы, на кухне, в лоджии — повсюду горшки с цветами.

Когда Джебраил последний раз пришел навестить Малика, от аромата цветов в спальне было трудно дышать.

Малик сам попросил Джебраила прийти в тот день, хотя он навещал его и вчера и третьего дня. Позвонил и сказал: «Приходи обязательно».

Застав друга в постели, Джебраил понял, что дела плохи, Малик, даже совсем больной, всегда встречал его за столом. Сидел на диване, перебирая четки, беззаботно улыбался, и лишь иногда лицо его каменело от нестерпимой боли.

Малик лежал на спине, голова утопала в подушках.

— А, пришел! — сказал он хрипловатым голосом и улыбнулся. — Ты мне нужен. Душеприказчиком будешь.

— Я смотрю, дурака валяешь? — с максимальной беззаботностью спросил Джебраил, пододвигая стул к кровати.

— Нет, Ягненок, не дурака. Умирать собрался. А помирать надо как положено, в собственной постели. А если сидя, как потом челюсть на место ставить? Отвалится ведь.

В комнате было так много цветов и так было нарядно, красиво, весело, что разговор о смерти казался нелепым.

Джебраил огляделся, покачал головой.

— Значит, обставился цветами, лег и кейфуешь?