Зеленая ночь

— Да… — Малик невесело усмехнулся. — Устроил себе рай в миниатюре. В настоящий-то меня ни за что не пустят. Грешен.

— И когда это ты успел нагрешить, что даже друзья не знали?

Малик не ответил. Джебраил встревоженно взглянул на него: лицо у Малика сморщилось, а кадык быстро-быстро ходил, как у сотрясаемого рыданиями человека.

— Никому я зла не причинял, — после приступа боли, отдышавшись, сказал Малик. — Себя всю жизнь истязал. Душу свою. А разве это малый грех? — Он без сил откинулся на подушку. — С того дня, как уехал из дома, тоска по Шуше постоянно грызла меня. И ведь хотел, честно хотел вернуться домой! Всегда что-нибудь мешало… Наверное, и не рос с тоски, а то, может, не хуже тебя под потолок вымахал бы…

«Ну, Малик, если это самый большой твой грех, тогда ты праведник», — подумал Джебраил и сказал:

— Чудило ты. Что ж ты тут — на чужбине?

— Не в том дело… — Малик досадливо поморщился. — Просто я из тех, у кого корни глубоко пущены. Не приживаются такие на новом месте. Ведь я свою Шушу чуть не каждую ночь во сне видел. То будто стою на краю ущелья, внизу Дашалты бежит по камням… То будто на Джидырдюзю лошадиные скачки смотрю… То Исабулагы приснится, то Туршсу… Как наваждение какое. Хотел было завещать, чтоб похоронили меня в Шуше, потом вспомнил… — Малик махнул рукой и, спрятав руки под одеяло, закрыл глаза.

Хотя окна были распахнуты настежь, в комнате было душно. Но Малик духоты не чувствовал. Он лежал, укрытый теплым одеялом, и ни капли пота не выступило на его окостенело-желтом лбу. Дышал он редко, с трудом, словно слабой его груди недоставало сил приподнимать тяжелое одеяло.

— Месяца три назад… — снова заговорил Малик, — да, в мае, поехал я в Шушу. Чувствую, недолго осталось, дай, думаю, погляжу в последний раз на родные места. Дом мой знаешь где стоит? В красивейшем месте, на самом краю Чидырской равнины. Выйдешь утром во двор!.. — Малик вздохнул и помотал головой. Долго молчал. — А не был я в Шуше давно, лет пять. Дом пустой стоял, сестра незамужняя жила, умерла еще до войны, одним словом, брошенный дом. Ну вот… Приехал, иду потихоньку, да не по улице, задами прошел, стыдно как-то… Подхожу, а сердце!.. Ну сейчас из груди выпрыгнет! Подошел: ограда обвалилась, крыша рухнула, вместо окон и дверей только дыры зияют… А по двору… — Малик сморщился, застонал от нестерпимой боли. — …по двору бараны ходят, штук пять. У ограды мальчонка сидит с книжкой, пасет, видно. «Что это, говорю, ты тут делаешь?» — «Овец пасу». — «Кто ж это тебя учил на чужом дворе овец пасти?» — «Какой двор? Тут и хозяев-то нет, давно все поумирали». Вот так, Ягненок, «давно все поумирали»! Ну, я сразу повернул — и к автобусной остановке…

Малик устал полулежать на подушках, устал говорить. Джебраил смотрел на умирающего друга и вспоминал, как весной сорок третьего к нему поздно вечером вдруг явился Малик. Джебраил удивился не тому, что поздно — работали тогда по двенадцать — четырнадцать часов, — тому, что вообще пришел, не хватало у людей сил ходить в гости друг к другу.

«Ну, чего смотришь, Ягненок? Не ждал? День сегодня какой? Воскресенье, третья неделя октября». — «Господи, совсем из ума вон! Все дни, все недели перепутались. Ночью на промысле…»

Малик вынул из кармана бутылку. «Выпьем за нас за всех! Чтоб фронтовым нашим друзьям удача, а чтоб Гитлеру окаянному скорей капут!»

Джебраил принес два граненых стакана. Закусить было нечем. После долгих поисков Рейхан нашарила в буфете две горсти сушеного инжира. Инжир был твердый как камень, но если подольше подержать во рту… Ничего, съели. И каждый раз, поднимая стаканы, повторяли одно: «За нас! За победу! Чтоб всем нам встретиться на тот год в третью неделю октября. Гитлер не одолеет нас, нет! Нет нам смерти!»

— Да… — негромко, словно самому себе, тихо произнес Малик. — Родились мы в разных местах, а умираем в Баку. Бакинские кладбища ширятся за счет пришельцев…

— Слушай, Малик, ну что ты завел, в самом деле? Ни с того ни с сего помирать надумал! Я лучше пойду! — Джебраил встал со стула.

Малик открыл глаза.

— Не уходи, Ягненок… Я вот еще что… — Он чуть приподнялся на локте. — Вот уже три года мы с тобой вдвоем этот день проводим: воскресенье, третья неделя октября. Я каждый раз все думал: кто же последний будет? Боялся, я окажусь… Придется тебе. Это справедливо, Джебраил. Ты тихий, ты наш Ягненок, но силы душевной у тебя на льва хватит. Дай бог тебе долгой жизни, чтоб подольше вспоминал нас… Чтоб было кому поднять бокал…

Солнце уже стояло прямо против Джебраила, слепило глаза, разогревало, выпаривало из тела жижу. Грудь у Джебраила стала совсем мокрая, из-за ушей текли струйки пота. Надо бы снять плащ, развязать галстук, сунуть его в карман, но ничего этого Джебраил делать не стал, он вдруг заторопился: «Опаздываю!»

Мимо проходили два парня.

— Который час? — спросил Джебраил.

— Две минуты двенадцатого, — ответил один из них.