Зеленая стрела

— Ну, Ваня, русский моряк, — сказал мне Проша, когда за окном потянулись белые корпуса химкомбината, — приехали. Заходи ко мне, не зайдешь — обижусь.

Он крепко пожал мне руку и сунул бумажку с адресом.

Поезд запрыгал на стрелках и остановился. Я распрощался с пассажирами и выскочил на платформу.

Два с половиной года я не был в родном городе! Что это случилось с вокзалом? Он всегда был огромный-преогромный, а теперь стал просто кирпичным маленьким бараком. И привокзальная площадь всегда была большущей, а теперь оказалась тесным, застроенным-сараями пустырем. И Главная улица, тянувшаяся от вокзала к базару, всегда такая широкая, вдруг стала узкой, как проулок.

Я не сразу сообразил, что не вокзал, и не площадь, и не улица уменьшились, а я вырос сам за два с половиной года.

Как я опешил поскорее добраться до своего дома!

Вот Главная, вот Московская, а вот и наша, Приречная улица! Маленькие домишки с подслеповатыми окошками, деревянные калитки, подворотни, из-под которых сердито лают собаки, снежные горушки, с которых на собственных штанах со смехом съезжают малыши. Я раза два провалился в сугроб, так торопился. Наконец я добрался до нашего домика. Он все такой же, покосившийся набок, с черной крышей. Я, отворил ворота, вскочил на крыльцо, распахнул двери. Митюшка, мой братишка, закричал:

Мамка-а, Ванятка приехал!

Отдернулась знакомая пестрая занавеска с большими красными и синими птицами, и мать, похудевшая и побледневшая, кинулась мне на шею.

— Ну, полно, мамка, ну, не плачь, — гладил я ее по волосам, по спине, а спина ее все вздрагивала и вздрагивала, и мама отчаянно рыдала, в то время как и Петюха и Митюха разглядывали меня с несказанным любопытством.

— Господи, до чего ты на отца стал похож! — наконец оторвавшись от меня, воскликнула мать. — Только усов нехватает. Да что же ты не раздеваешься? Петюха, Митюха, чего стоите? Ставьте самовар, растопляйте печку! Ванюшка-то, поди, голодный.

— Я сыт, мама.

— Как же так, сыт с дороги? Сейчас лепешек нажарим, овсяный кисель сварим. Что же ты не написал ничего, негодный, телеграмму бы подал, мы приготовились бы. Да ты раздевайся, раздевайся… Господи, медали! За что ж ты их получил, а? — развела мать руками, когда я скинул бушлат и она увидела мои медали.

— Одна — за Севастополь, другая — «За отвагу». Я, мамка, из орудия по немцам бил.

— Ты немцев убивал? Ой, а я ж тебя все за ребенка считаю! — И мать снова кинулась меня целовать.

— А это, сказал я, доставая из-за пазухи завернутый в чистый платок орден, — это батин… за то, что он самолеты фрицевы сбивал.

Мать села на табурет, опустив руки на колени. Глаза ее наполнились слезами. И братишки притихли и рассматривали издали батин орден.

— Ты подле него был, когда его… — тихо спросила мать.

Я рассказал, как батя бился с фрицами на батарее и как его убило.

Все слушали молча. Потом мать вытерла глаза, встала, взяла у меня орден, поцеловала и, бережно завернув его в чистый носовой платок, заперла в комод.

— Что же вы? — сказала она обычным голосом. — Петюха, самовар, Митюха, печку!

Глаза ее теперь были совершенно сухи. И пока Петюха ставил в сенях самовар, а Митюха, кряхтя, растапливал печку, мать рассказала:

— А я вот все грудью болею. Кашлем маюсь. Все ночи напролет. Лечат меня. Из амбулатории врач ходит. Обещает — вылечит.

— Определенно вылечит, — успокоил я маму. — У нас вот тоже один матрос в кубрике кашлял-кашлял, никому спать не давал. Его военфельдшер корабельный порошками какими-то кормил. Вылечил.

— Хочется дожить, пока всех немцев изничтожим, — сказала мать горячо.

Наконец кисель был сварен, самовар вскипел, лепешки испечены, и я с гордостью поставил на стол банку мясных, банку рыбных консервов и положил в вазочку кусков десять рафинада.

Когда мы поели и напились чаю, мать спросила:

— Надолго ли приехал, сынок?

— На месяц.

— Ой, милый, как хорошо! А мы тебя заждались. Я Петюхе и Митюхе говорю: «Учитесь получше, а то Ванятка приедет, о вас спросит. Он вам теперь ведь заместо отца, старший». Да они у меня молодцы, по всем предметам пятерки. Только вот марки их с толку сбивают.

— Собираете? — спросил я братишек.

— Собираем, — в один голос ответили Петюха с Митюхой и притащили на стол свои альбомы. Коллекции у них действительно были хорошие.

— А откуда вы марки берете? — спросил я. — Раньше в Решме ничего достать нельзя было. Разве на почте?

— Обмениваем. У нас попрежнему вся улица собирает. Да тут один старичок заявился, эвакуированный. Он с нами тоже меняется.

— Уж я бы этого старичка отсюда метлой! — сердито подхватила мать. — Все позабыли с марками.

— А что мы — плохо учимся? — обиделся Митюха.

— Да нет, учитесь-то вы хорошо, — смягчилась мать.

— А где мой альбом? — спросил я. — Не променяли?

— Как можно?! — возмутился Митюха и достал из шкафа мой старый альбом с кораблями и поездами на синем переплете.

Я раскрыл альбом. Все было на месте — и советские марки и заграничные. И даже кое-чего прибавилось — в альбом аккуратненько были вклеены почти все новые советские выпуски.

— А это откуда? — удивился я.