Зеленая улица

нору, вот вроде меня. Да тщетно. Душа-то его

печется о лавровом венке, и нет тому человеку

покоя. Я своего брата, людей науки, имею

в виду.

Софья Романовна. Вас потянуло к

покою? Что вы, Сергей Петрович?! А

экономичный паровоз — мечта вашей жизни?

Дроздов. Создам, полагаете? Одно время

и мне казалось. А теперь... Не знаю. Сомнения...

Себе перестал верить. Вот так же, знаете, когда-

то на рыбалке, в тихой заводи Иртыша, я,

мальчишка, в коротких штанах, стоял с удочкой по

колено в воде и глядел в зеленую гладь на свое

отражение... Глядел и спрашивал: «Ты — это я?

Или я — это ты?..» (Смеется.) Сомнения...

Сомнения одолели...

Входит Рубцов.

Рубцов. А, Софья!.. Ты зачем здесь?

Софья Романовна. Была на

квартире — сказали, рано утром уехал. Хочется тебя

поближе посмотреть.

Дроздов. Я к тебе на минутку... Но если...

Рубцов. Сиди, сиди, не помешаешь.

Софья Романовна. Ты, Максим,

огорчен вчерашней историей с Алексеем Сибиряко-

вым? (Торопливо.) Мне кажется, Максим, это

какое-то недоразумение. Приезжай обедать,

поговоришь с Кондратьевым. Он просто, по-моему,

не понял всего смысла поступка Алексея.

Приезжай...

Рубцов (хохочет). Ангел-миротворец! Хо-

хо-хо!.. Нет, Соня, не годишься ты в дипломаты.

Мирить приехала? Серьезное событие хочешь

свести к домашнему разбирательству? (Строго.)

Нет, голубушка, не приеду.

Софья Романовна. Характер у тебя

попрежнему к родным неласковый... А я...

Рубцов (прерывая). Да ведь и от родных

моих ни мне, ни людям нет радости.

Софья Романовна. Вчера приехал, а

сегодня родные не по тебе?

Рубцов. Ну, из родни у меня одна ты

осталась, и то не поймешь, какая... Была сестра, а

стала кукла...

Софья Романовна (с напускной

веселостью). Ну, это ты, Максим Романович, из

зависти. Напрасно. Придет время, и я буду, как

ты, седая и сердитая.

Рубцов (разбирая бумаги, не глядя на

сестру). Придет? Что же, подождем... А вот

работать ты не собираешься, инженер

Кондратьева?

Софья Романовна (желая поддеть).

Нет. Работа старит. На себя нужно время.

Рубцов. Так вот что, голубушка. У

тебя в|ремени много для себя, ты и подумай о

себе.

Софья Романовна. Значит, не

приедешь?

Рубцов. Нет, не приеду. А Кондратьева я

сегодня увижу,— разберемся.

Софья Романовна (собираясь уходить.

С болью). Умный ты человек, Максим, а душа-то

у тебя черствая... Ведь я не об этом хотела с

тобой говорить. Ну, да ладно. Мне некогда. До

свидания... До свидания, Сергей Петрович.

(Ушла.)

Долгая пауза.

Рубцов. Вот, Сергей Петрович... Никого

ведь у меня из своих не осталось. Сына потерял

на фронте... Одна она у меня, сестренка. Обидел

ее... Не нравится мне, как она живет... А

училась-то как, помнишь? А что стало?

Дроздов. А ничего особенного. Женщина

как женщина. Я вот зачем к тебе: как это

понимать? (Показывает газету.) Вчера этот

машинист нормы пересматривал, график

опрокидывал. А сегодня в газете вместо его портрета —

карикатура. Это что же, опрокидывал,

опрокидывал, да, выходит, не то опрокинул?

Рубцов. По мнению дорожного начальства,

выходит так.

Дроздов. Что же, не вышло у него?

Рубцов. У кого?

Дроздов. У машиниста, у кого.

Рубцов. Не вышло.

Дроздов. А почему не вышло? Дело-то

как будто бы разумное... А? Я хоть и

темный, а разбираюсь немножко. Отчего же не

вышло?

Рубцов. Отчего? Есть у нас еще такие

руководители, которым легче сказать «нет», чем

«да». Потому что «да» обязывает, а на «нет» и

суда нет.

Дроздов. Значит, трусы помешали этому

машинисту? А возможно, и завистники?

Рубцов. А что ты думаешь? Все возможно.

И мелкие трусы и завистники.

Дроздов. Так... Это правильно. Вот ты и

скажи мне: отчего это каждый из нас, в большей

там или в меньшей мере, но завистлив

бывает?

Рубцов. Не обобщай. Не обобщай, Сергей

Петрович!

Дроздов. Хорошо, хорошо... Извини. В

твое благородство, Максим, я еще верю.

Рубцов. Ну, слава богу.

Дроздов. Нет, не верю! Никому не верю,

и тебе не верю.

Рубцов. Люблю девку за издевку. Однако

не суди о людях по себе, Петрович. Ты эталон

неподходящий.

Дроздов. Почему?

Рубцов. Ржавый.

Дроздов. Хм... Ну и пусть! Зато в

признании честный. А человек-то все-таки порочен.

Времена менялись, войны и революции потряса-

ли мир, а человек как был порочным, так и

остался.

Рубцов. Не суди о людях по себе.

Дроздов. По тебе, что ли? Ты еще хуже.

Ты при близких людях даже не можешь быть

самим собой. Можешь ты хоть со мной говорить,

как думаешь?

Рубцов. Как думаю? А я вот так и думаю.

И тебя раздражает не то, как я говорю, а то,

как я думаю. Вот ведь штука какая! Ну, бросим

об этом. Иначе поссоримся.

Дроздов. Нет, уж ты не уклоняйся. Ты

такой же, как мы все. Да еще хуже. Ты ханжа.

Рубцов. Ханжа?

Дроздов. В тайне души и ты томишься о

славе своей и не желаешь славы моей. Вот... И

это правильно. Пока не возвысила нас слава,

добра нам желают все. Но возвысила тебя

слава,— доброжелатель твой лишь ты сам. Не так,

что ли? (Ждет ответа.) Непреложный закон

нашей жизни — слава! Она высокая скала, всех

манит.

Рубцов. Хо, слава? Это верно. Закон,

только чей, вот вопрос! Закон тщеславных, но

бескрылых! А если иные из них и забираются на

ту высокую скалу, то только ползком, ползком,

как змеи. А сокол, батенька, парит над той

скалой.

Дроздов. А это уж кто как умеет.