Зелимхан

поправил огонь в товхе, затем, довольный, вгляделся в лицо

внука. Слушая его детский лепет, дед заметно

повеселел.

— Где Зелимхан? — спросил он, обернувшись к

своей старухе.

— Уехал еще вчера, — ответила та. — Просил не

тревожиться. Обещал вернуться сегодня или завтра.

— А Солтамурад?

— Они вместе поехали.

«Значит, по делу, — решил старик, — Зелимхан не

станет тратить время впустую».

На улице под окном хлопотала возле плиты Бици,

ей помогала младшая невестка. Гушмазуко не узнал

ее, но смутно припоминал, что где-то видел эту

молодую женщину. Но где?..

Гушмазуко ушел отсюда два с лишним года назад.

С тех пор, хотя и мало, но кое-что изменилось в доме.

Старику казалось даже, что все здесь стало чужим.

В этом старом родовом доме не стало его отца — Бахо.

Теперь сам он, Гушмазуко, — старое дерево,

оставившее здесь лишь немногие побеги. За узким окном, там,

внизу, лежали холодные камни, по которым

по-прежнему бежала хлопотливая река Хулхулау, а за ней все

так же величественно поднимались молчаливые горы.

Да и комната была та же, побеленная

голубовато-серой глиной. Вдоль передней стены стояли деревянные

нары, покрытые войлоком, на котором лежали подушки

из пестрого ситца, набитые шерстью. Над нарами во

всю стену висел такой же пестрый, вышитый

старательными руками Бици ковер, а над ковром были прибиты

ветвистые оленьи рога. Слева у входа вдоль стены —

полки, на которых выставлена разная глиняная и

деревянная посуда. На нижних полках — чугунные и

медные котлы. А у самого потолка на гвозде одиноко

висело большое сито, сплетенное из конских волос, а чуть

ниже его — скалка для скатывания лапши да половник.

— А что с Зезаг? -г-, вдруг спросил старик

озабоченно.

— Она в нашем доме, — радостно сообщила

старуха. — Я ведь забыла порадовать тебя этой новостью.

— А давно это случилось?

— Второй месяц.

«Молодец Зелимхан, — обрадовался Гушмазуко, —

главное сделал, а там мы уж с ним как-нибудь

вместе...»

— А пристав Чернов где сейчас? — спросил он,

доставая из кармана широких черных шаровар кисет с

табаком.

— Говорят, уехал отсюда совсем, — ответила

старуха, сняв с гвоздя большое сито и высыпав в него

черпак кукурузной муки.

— Давно?

— Порядком, — ответила жена, пытаясь вспомнить

время отъезда пристава. — Тут же вскоре после

возвращения Зелимхана.

«Сбежал, трус», — подумал старик, встал и заходил

по комнате, узловатыми пальцами скручивая цигарку

из самосада.

Узнав о возвращении Гушмазуко, пришли соседи.

Они выражали соболезнование по поводу смерти его

отца, восхищались делами Зелимхана, который

заставил махкетинского старшину вернуть Зезаг и вырвал

семью из рук самого начальника округа. Хозяин

благодарил гостей за сочувствие, но разговаривал сухо,

без особой охоты. Он мало кому верил после того, как

обманом отняли у них невестку, убили племянника, а

его с сыном и двумя другими племянниками посадили

в тюрьму. Люди чувствовали, что Гушмазуко не

склонен к длинным разговорам, и потому не слишком

задерживались в гостях у него.

Проводив односельчан, Гушмазуко сел перед

горячей товхой. На сухощавом лице его играли отблески

пламени. Он сидел неподвижно, как древний пень

давно срубленного дерева. В складках его сжатых тонких

губ и в тяжелом подбородке было что-то упрямое,

мужественное, не тронутое старостью. Суд и тюрьма не

сломили его, а, казалось, наоборот, наполнили его

какими-то новыми силами. У него на многое впервые

открылись глаза, только сейчас он понял, что горе

приносят в чеченские аулы царские чиновники.

Гушмазуко родился и прожил всю жизнь среди этих

хмурых гор, его представление о мире ограничивалось

новостями сельского схода и всем тем, что происходило

на виду этих горных вершин, даже облака, что кочуют

над этими горами, были для него недоступной тайной.

Он верил законам предков. В его представлении только

он — закон предков — может обеспечить порядок

п восстановить справедливость. Махкетинский

старшина Говда с помощью другого царского ставленника —

Адода — увел невесту его сына и опозорил дом

старого Бахо. Ну что ж. В отместку — опозорить его за это

дважды. Пристав Чернов несправедливо посадил в

тюрьму его и его детей. Убить за это Чернова, и делу

конец.

Так рассуждал Гушмазуко. Правда, убить

человека — дело нелегкое и грех немалый, но зато другие не

посмеют оскорбить твое мужское достоинство.

Нелегкие дела свалились на плечи Гушмазуко и его

семьи. Всю жизнь его преследовал страх оказаться

трусом. Этот страх был сильнее, чем страх перед самим

аллахом, которому старик так усердно молился всю

жизнь. Еще в детстве он возмущался людской

слабостью; он не раз видел, как их унижали и оскорбляли

богатые и сильные; видел, как наглость торжествовала

чад простодушием, и с тех пор возненавидел душевную

мягкость.

Вошла Зезаг, молча поставила перед ним на

низенький столик чашку калмыцкого чая, горячий чурек, сыр

с маслом и, густо покраснев, отошла к двери.

Гушмазуко посмотрел на столик, затем молча

поднял взгляд на невестку. Отложив в сторону уже

скрученную'цигарку, он взял со стола чашку с чаем, бросил

з него щепотку соли и тут же поставил ее обратно.

— Зезаг, — сказал он, обернувшись к невестке, —