Зелимхан

Итак, Зелимхан мог подвести черту: он сдержал

все три клятвы, данные когда-то в грозненской

тюрьме отцу: отобрал невесту Солтамурада и

обесчестил старшину аула Махкеты, насильно выдавшего ее

за своего сына, так что спесивый Говда вскоре после

этого умер, не перенеся позора. Зелимхан убил сына

харачоевокого старшины Адода, отомстив Элсановым

за кровь Бахоевых, пролитую при похищении Зезаг.

Мало того, он смертью покарал полковника Дубоеа за все

несправедливости, которые тот чинил против его семьи

и близких. Правда, трусливый Чернов спасся от него

бегством, но в представлении абрека для врага это

был позор более страшный, чем физическое

уничтожение. И, наконец, он убил Гулаева за издевательства над

невинными людьми и тем самым прославился как

защитник бедных и обездоленных.

И все же Зелимхан не достиг ни покоя, ни счастья,

а главное — не приобрел желанной свободы. Наоборот,

чем дальше, тем больше харачоевец чувствовал себя

глубоко несчастным и завидовал убогим нищим,

которые могли спокойно бродить по дорогам, просить

милостыню. А тем, кто говорил ему, что он свободен, как

вольный ветер, с горечью отвечал: «Пока нет веревки

на шее...»

За каждой удачей абрека следовало какое-нибудь

несчастье для его близких. А ведь он хотел покоя,

который обеспечивается безопасностью семейного счастья

и правом мирно трудиться. В этих тяжких раздумьях

Зелимхан вспомнил совет матери написать императору,

но внес в него существенную поправку: абрек

обратился с письмом к председателю Государственной думы.

Он подробно писал о причинах, побудивших его

сделаться абреком. Жаловался, что на царской службе

много нечестных людей, что они не дают спокойно жить

слабым и бедным. «Я знаю, вернуться к мирной жизни

мне теперь невозможно, — писал он с болью на душе.

— Пощады и милости я тоже не жду ни от кого. Но для

меня было бы большим -нравственным удовлетворением,

господин председатель, если бы народные

представители поняли, что я -не родился абреком, не родились

абреками также мой отец, брат т другие товарищи».

Абрек просил, если не найдут возможным сделать

его письмо предметом обсуждения народных

представителей, отдать его в какой-нибудь печатный орган для

обнародования.

Нет, письмо Зелимхана не стало предметом

обсуждения народных представителей, не было оно и

опубликовано в газете. Но зато вслед за Вербицким сам

генерал Михеев разразился в печати оскорбительными

упреками в адрес харачоевца.

«Мне известно и без указаний Зелимхана, — писал

генерал, — что на царскую службу иногда попадают

люди нехорошие, с порочными и противными духу

закона наклонностями... Пусть Зелимхан знает, —

продолжал он, — что я, как представитель закона и порядка

в области, считаю его, Зелимхана, самым крупным

нарушителем закона, виновным перед богом и царем,

а потому заслуживающим самую тяжелую кару».

Так ответил Зелимхану Михеев за народных

представителей.

Зелимхан пришел навестить больную мать. Она

лежала в доме дальних родственников Гушмазуко, где

временно ютилась семья абрека.

Бици не было дома. Она ушла на реку, чтобы

искупать детей и заодно собрать в лесу сухого валежника.

Зелимхан молча сидел у постели матери, не желая

своими рассказами расстраивать ее.

Сегодня Хурмат стало еще хуже. За эти последние

два дня она выпила лишь несколько глотков куриного

бульона да чашку холодной воды, настоенной грушами.

Сейчас, к вечеру, дыхание больной стало прерывистым

и хриплым. Во всем доме стояла гулкая тишина, лишь

изредка нарушаемая криком петуха во дворе, звавшего,

как казалось Зелимхану, недоброго гостя.

— Скажи, не ответил ли тебе царь на письмо? —

спросила мать.

Зелимхан сделал вид, что не слышал (вопроса, и

поспешил перевести разговор на другое.

— Нет, сынок, расскажи лучше, что царь' ответил на

твою бумагу? — перебила его Хурмат. Ее худая

морщинистая рука с трудом дотянулась до его колена.

— До царя мое письмо, видно, не дошло, мама, —

сказал он, — Мне ответил генерал Михеев.

— Ну и что? Расскажи...

— Хорошего мало> — ответил Зелимхан уклончиво,

не желая расстраивать больную. — Говорит, что во

всем виноват я сам. Их не тревожат наши беды.

Наоборот: то, что плохо для нас, хорошо для них.

— Это я знаю, — мать подняла на него усталые

глаза. — Скажи, собираются ли они помиловать тебя?

— Да, собираются, — иронически улыбнулся

Зелимхан. — Только в том случае, если я соглашусь лечь под

их топор.

— На то уж воля аллаха, — сказала Хурмат,

немного подумав. — Ои справедлив и не позволит им

незаслуженно казнить тебя. Ведь ты вынужден был стать

абреком.

Зелимхан молчал, подавленный тяжелыми мыслями.

Ему не хотелось расстраивать больную мать. Да, он

верил в аллаха и его предписания, но знал и другое:

генерал Михеев в случае добровольной явки Зелимхана

не станет советоваться с аллахом, вешать ему или не

вешать абрека.

, — На то воля аллаха, сын мой, — повторила

старуха после длительного молчания. — С его помощью ты

должен искать пути примирения с властью.

— Какими же путями, мама? Я уже сказал вам, как

на мою бумагу ответил генерал.

— Что бы генерал ни говорил, все равно надо искать

мира, сын мой, — перебила его старая женщина и

глубоко вздохнула. — Подумай, ведь сколько было в Чечне