Земледельцы

О деде, прадеде, об отце и вообще о мужчинах, включая сюда и отставного писаря, и немцев-колонистов с их приказчиками, и даже совершенно мимолетных каптенармуса со взводным, и, конечно же, себя, Макар Анисимович всегда рассказывал в неизменном тоне грубоватого неодобрения, как бы добавляя, о чем бы ни говорил, одну и ту же фразу: «Все одним миром мазаны». Зато с какой же благодарной нежностью он отзывался о женщинах! Мать для него была и самая красивая, и самая умная, и самая даровитая. Она лучше всех и пела песни, и вышивала рушники, и вязала снопы. А после ее смерти самым светлым человеком для него стала панская кухарка Луиза в усадьбе Келлера. С заднего крыльца она часто угощала подростков-батраков пышками, хлебом с маслом, а больше всего Макару запомнилось какао. Луиза, по его словам, тоже была и красивая, и умная, и добрая.

Неизвестно, что вышло бы из Посмитного, не будь в его жизни такой матери, такой Луизы. Может, именно они виноваты в той гармоничной двойственности его натуры, которая раскрылась, когда он стал председателем колхоза. В хозяйстве, которым он руководил, рабочий день начинался раньше, а заканчивался позже, чем, пожалуй, в любом другом месте на Украине. Это шло от того, что заложили в Макара дед и отец. И впервые же на Украине здесь были введены выходные. Это шло от того, что заложила в Макара мать.

В селе, куда он вернулся с фронта, командовал отец. Раздавал помещичий хлеб и вещи беднякам и вдовам, с вызовом говорил, что готовится делить землю. С первого же дня все поставил на свои места: «Цепляйся за землю. На мою поглядывать нечего». Поделить ее поделили, но засеять не успели: пришли немцы, а с ними и бывшие хозяева. В Джугастрове появился управляющий Козырский, вскоре после него — сам помещик с небольшим вооруженным отрядом. По дворам искали поделенное имущество. Отец куда-то скрылся, и отвечать за него пришлось Макару. Его подвесили за скрученные руки к акации во дворе и стали бить. Когда потерял сознание, бросили на землю, отлили водой и продолжали. Пороли сильно, но добродушно, со смехом, возможно, потому, что комично выглядел дед Данила, бегающий вокруг, хватавшийся за голову и причитавший.

Где отец, Макар сообщить и не хотел, и не мог, потому что не знал. В каком месте спрятано оружие сельских фронтовиков — старых его друзей Лариона Сулимы, Прокопа Мороза, Кирилла Марчука — тоже не знал, потому что каждый прятал самостоятельно. Ночью он бежал из сарая, куда его поместили после порки, и первым, кого он встретил на следующий день в степи, был Прокоп Мороз, и первые слова, которыми они обменялись, были о земле: как же ее теперь брать? У Прокопа была с собой «лимонка», другая хранилась у Макара в огороде (в свое время провез ее запечатанной в хлеб через румынскую границу: может, придется где-нибудь швырнуть), а третья, вспомнили, есть у подростка Гаврилы Чабана. Решено было для начала взорвать Козырского вместе с его домом. «Посоветовались и решили», — рассказывал Макар Анисимович. В темноте пробрались к дому, спрятались в кустах перед окнами, дождались, когда Козырский потушил свет, и швырнули. Дом разворотило, крышу сорвало, а Козырского только приглушило.

Я спрашивал его:

— Макар Анисимович, а думали вы о том, что в других селах тоже есть свои Козырские? У них власть, сила — налетят, заступятся…

— Не. Не думал.

— А о людях в своем селе? Что Козырского взорвете — и ходу в степь, а люди останутся, и… что же с ними будет?

— Не. Если так думать, то никогда ничего не выйдет. Никакой революции.

После немцев были англичане, французы, греки, Деникин, Петлюра, Григорьев, Махно. И наконец, прогнали всех.

Пока они были, Макар пахал, сеял, молотил. Женился на джугастровской красавице Палажке. Родилось трое детей. В том не было расчета, а вышло, что вроде и был: когда утвердились Советы и поделили землю, ему на детей досталось 15 десятин. В двадцать втором году стянулся на лошадь, а плуг и борона уже были свои. Стал думать о хате, лепил ее с Палажкой из глины, соломы и камня. Вслед за тем начал откладывать на вторую лошадь, дальше — на корову, потом — на сеялку, косилку, веялку.

Управляться своими силами с 15 десятинами было трудно, но сдавать в аренду богатым мужикам, как другие, не сдавал. Был сух, черен, крупная голова на короткой шее поворачивалась легко, быстро и все чаще в одну сторону. Он смотрел туда, где, невидимые за холмами, стояли в степи усадьбы «красных хозяев». «Красный хозяин» — это 40 десятин, право нанимать батраков, возможность торговать хлебом.