Земледельцы

У нес на Макара была одна большая обида. В 1949 году 43 человека из колхоза были награждены орденами и медалями, в том числе 11 — Золотыми Звездами. Среди Героев был Макар, а жены его не оказалось даже среди орденоносцев.

— Другим дал, — сказала она ему прилюдно, — а мне, значит, как своей, не надо? Знала б, развелась.

До того, как ТОЗ в 1928 году перешел на Устав сельхозартели, практической нужды устанавливать нормы выработки, в общем, не было. Доход делили в конце года, глядя на то, сколько человек и лошадей выставляла семья в поле. Дней, проведенных каждым на работе, не считали. Что прогул без уважительной причины невозможен, разумелось само собой. Что каждый пашет, косит, возит в полную свою силу, тоже разумелось само собой.

Каким же зорким и трезвым надо было быть человеком, чтобы понять: если так все и оставить, если ничего больше не придумать, то это почти семейное согласие скоро кончится. Оно не сможет долго держаться само собой — под лежачий камень вода не течет. Нужно было очень хорошо знать человеческую природу, понимать, что человек хочет не только быть, как все, а и отличаться от всех, чтобы его выделяли, видели разницу между ним и соседом и чтоб от этого ему была какая-то польза, какое-то поощрение. А это невозможно, если для сравнения нет конкретной мерки.

Мерка нужна, ладно, но где ее взять, как установить? По кому-то самому старательному? Так все стараются. Макар додумался, что лучше всего мерять самому. Это шло от несокрушимого здравого смысла, от уверенности, что будь тут хоть тысячу раз коллектив, без кого-то одного, главного, первого все равно не обойтись. А что мерять надо по себе — это шло от совести и щепетильности, но, кажется, не только. Он, очевидно, чувствовал, что если мерять не по себе, то ему будет суждена не жизнь председателя, а жизнь начальника. Он хотел быть — очень хотел, страстно хотел — быть силой, властью, хозяином, но только не начальником.

Эту разницу Посмитный чувствовал, как никто другой.

Летом 1933 года налетел суховей. Поля стали желтыми задолго до уборки. Высохли травы, исчезла вода в ручьях, прудах, колодцах. По степи бродили бездомные лошади, нечем было кормить коров, свиней, птицу. Беда не приходит одна, земля во многих колхозах была плохо вспахана осенью, небрежно подготовлена весной, кое-как засеяна. Председателей торопили. Кто управлялся быстрее, тех хвалили в газетах, на совещаниях в райцентре. Председатели старались. Все это было им внове — отвечать за хозяйство, постоянно быть в центре внимания: героем, если обогнал соседа, опозоренным, если отстал. И выросло: где по 15, где по 20 пудов на гектаре. Чуть больше, чем сеяли. Да и того не смогли убрать до холодов: хлеба ушли под снег.

Макар со своими людьми намолотил по 16 центнеров пшеницы с гектара. 100 пудов. Они не верили глазам: 20 пудов во всех других колхозах, в целом районе и 100 пудов — у них. Та же земля, тот же суховей.

Разница была только в том, что, когда налегали предыдущим летом на пары, а осенью на зябь, когда рыхлили и боронили весной, никому не приходило в голову, что делать это можно спустя рукава, второпях, лишь бы не влетело Макару в Березовке.

По первому снегу председателей колхозов созвали в село Онорвевку. Из Москвы приехал представитель. Он поднимал каждого и спрашивал, сколько уродило, сколько отправлено государству, сколько ушло под снег. Картина вырисовывалась отчаянная. Веем было ясно, что, как ни скрести, больше ничего не наскребешь. За окнами сельсовета, где происходило совещание, дул ветер, летел смешанный с пылью снег. Макар тихо сидел сзади всех, втянув голову в воротник старого кожуха, выпрошенного у деда за неимением своего.

— Сколько сдал? — дошла до него очередь.

— Одиннадцать с половиной центнеров с гектара.

— Сколько?!.

— Одиннадцать с половиной.

— А намолотил?

— Всех зерновых тринадцать.

— Дай сюда квитанции.

Квитанций у Макара с собой не было, оставил дома. Представитель велел привезти. Макар вышел, сел на лошадь. Впереди было четыре километра пути, а еще дальше впереди — зима. Он знал, какая она будет, и потому не гнал лошадь, берег ее силы.

В сельсовете ждали. Часа через полтора Макар вернулся. Представитель с нетерпением смотрел, как он расстегивает кожух, достает из-за пазухи документы. Подбежал, почти вырвал их из рук.

— Ты герой, — сказал по прочтении. — Перед тобой надо на колени встать.

Макар молчал. Он слушал, что теперь ему придется ехать в Одессу на областной слет ударников, и не слушал. В ушах стоял вой ветра в голой, без огонька степи, по которой только что протрясся в седле восемь километров, и придется снова трястись четыре. Было жалко лошадь.

Так впервые к нему пришла и уже не отступила слава.

До отъезда в Одессу он успел собрать людей и послать в поле, к скирдам, молотить солому, один раз уже обмолоченную. Потом организовал общую столовую. Установил порядок: первыми едят дети.