Земледельцы

Приехали на ток. Он уже весь был усыпан большими кучами неочищенных початков. Гудели самосвалы, поднимались кузова — с глухим, тяжелым шорохом сыпались вниз зеленые поленья. Вокруг куч сидели женщины в белых косынках. Ни на секунду не переставая громко тараторить, они брали початок за початком, быстрыми движениями сдирали с него шкуру и бросали в одну сторону шкуру, в другую — нежно-желтый початок с прилипшей кое-где коричневой прядкой. Здесь же стояли весы, ряды наполненных мешков, запряженные в повозки лошади. Макар Анисимович вышел из машины и, ни слова не говоря, кинулся обнимать и целовать женщин. Расставив руки, он обходил их, сидящих кругом, сдвигал по две и чмокал: одну в правую щеку, другую в левую, без улыбки, истово и серьезно, как родственниц, с которыми долго не виделся, в большой праздник. Женщины вытирали глаза.

— Ну! — выпрямился он и замолчал.

Тихо гудели моторы грузовиков, позванивали уздечками кони.

Добрые кони в повозках, присевших на тугих рессорах под тяжестью мешков, — не оттого ли еще, что остро вдруг захотелось это увидеть, он и позвал тогда радиста? Решил устроить себе такой подарок — весь раздергавшись, испереживавшись. Одна женщина подтаскивала к бричке свои мешки.

— Поможем? — сказал Макар Анисимович, и мы стали грузить.

Он медленно наклонялся, долго всовывал руки в углы мешка, откидываясь назад, поднимал, и колени его подрагивали. Женщина, сама не своя, топталась вокруг нас.

— Где твой сын? — вдруг спросил он.

— Та на стадионе. Мяча гоняет.

Посмитный выпустил мешок.

— Сколько ему годов?

— Та шестнадцать.

Макар Анисимович часто задышал.

— Ото так! — повернулся, призывая в свидетели всех. — Байстрюку шестнадцать годов, а мать мешки грузи? Для него, байстрюка, шоб сало было? Ты шо ж, така-сяка, делаешь?

Женщина что-то лепетала, красная и почти готовая заплакать. Другие натянуто улыбались, еще не вполне решив, он сердится серьезно или нет. Посмитный направился к машине. Там остановился и раздельно, обращаясь ко всему току, объявил:

— Я вас целовал, а настроение вы мне все одно спортили. Шестнадцать годов… Дождалась помощника, така-сяка!

В тот же день мы побывали еще в нескольких местах. Было поздно, когда Макар Анисимович зевнул и сказал шоферу:

— Вези меня спать.

Я пошел в свою комнату в гостинице, лег, прикрутил радио и сразу заснул. Проснулся я оттого, что прикрученное радио вдруг загудело чьим-то очень знакомым голосом. Я выключил его совсем. За окнами была полная темнота. Гудение теперь доносилось только с одной стороны — от Дома культуры, на крыше которого стояло единственное, чего в этом колхозе не может переносить, наверное, ни один приезжий: иерихонская труба могучего репродуктора. Я вышел на крыльцо.

— …и гоняет футбола, — неслось от Дома культуры. — «Ты шо ж, — спрашиваю ее, — делаешь?»

Наступила пауза, в которой слышалось бульканье воды. Потом опять раздался голос Макара, уже спокойный, со сдержанной похвальбой:

— Ну, как вы, товарищи, знаете, сьодни мы начали выдавать кукурузу. Надо быстро всем получить, потому что государству, — он произнес на подольский лад: «гусударству», — тоже надо. План мы выполнили и перевыполнили, и всегда перевыполняли. Такого не было, чтоб государство на нас обижалось, а надо будет еще трошки. А в шестнадцать годов футбола гонять, когда мать с мешками валтузится — так мы не то шо план, а дойдем до того, шо я не знаю… ничего не выполним, на нас государство рукой махнет и планы доводить перестанет. Ото и все!

Сонный голос радиста пробормотал:

— У микрофона выступал товарищ Посмитный Макар Онисимович.

Я вернулся в комнату, включил свет и записал в блокноте: «Государство махнет рукой и планы доводить перестанет».

Осталось рассказать, пожалуй, еще об одной, последней при жизни Посмитного, поездке в село Расцвет. Это было летом 1971 года.

Что начались поля Посмитного, узнать, как всегда, можно было не только по чистоте и тучности всего, что на них росло, а и по тому, что чаще пошли лесные полосы. Чрезмерного их количества не замечали, пока они были не так густы, а машины не так сильны и велики. Но деревья поднимались, разрастались, пошел уже и подлесок, и новым тракторам с широкими связками борон, катков, Культиваторов, лущильщиков стало трудно пробираться с одной клети на другую, да и клетки эти оказались не по равнине малыми.

Тогда вспомнили, как получилось, что насажали больше, чем следовало. Району был доведен план преобразования природы, и кто же, кроме Посмитного, мог его вытянуть за всех? «Давайте, Макар Анисимович, вы ж сознательный…» Минули годы, и однажды он вспомнил это с запоздавшей обидой и раздражением — когда стоял на поле и смотрел, как комбайны, не набрав ходу, упирались в лесную стену и начинали медленно, тяжело, вроде даже пятясь в недоумении, поворачивать.

— Рубить! — решил тогда Макар Анисимович.