Земля Гай

Всю войну отработала бабка на оборонных работах, на авторемонтном заводе, собирая «ГАЗы» и «ЗИСы» по двенадцать–четырнадцать часов в сутки… Здесь уже, в Гаю, вместе с другими бабами грузила вручную бревна с помощью аншпугов — кольев–рычагов — и стягов. Все выдержала, все снесла…

Как же всегда хотелось Михайловне стать слабой! Стать слабой, беззащитной, беспомощной, жалкой. Плакать, пускать слюни, обнимать кого–то, рассказывать свои беды и чтобы гладили ее по голове как маленькую. Хотелось спиться, лишиться разума. Спиться — чего же проще! Но не брало ее зелье, не лишало ума, не снимало ответственность за собственную душу, за всех, кто рядом. Становилось ей тошно от себя самой, стыдно и хотелось работать, занять чем–то руки, упорядочить жизнь, войти обратно в колею.

Когда Илюшенька умер, жизнь, казалось, кончилась. Но и это пережила Михайловна, работая с утра до ночи и найдя себе новую обузу — Кузьминичну. Да и не искала нарочно — сама она, обуза, нашлась. Но хоть бы кто–нибудь когда–нибудь позаботился о ней, принял бы за нее решение, взял бы за руку и повел за собой…

Бабки переругались.

— Я тебя кормлю, пою, хожу за тобой как за дитем! Воду одна таскаю! Дрова

колю! — бесилась Михайловна. — А ты только капризничаешь как дитя малое: того не хочу, этого не хочу!

— Ты меня не кормишь, ты меня голодом уморить хочешь, избавиться от меня! Вчера даже поужинать не дала, самая наелась, а мне — не дала… — ныла в ответ Кузьминична.

— Да заткнись ты врать–то! Брешет, брешет, еще и людям расскажет, какая я жадная да не кормлю ее! Да на ты, подавись! — она хватала из картонной коробки, которая была у них заместо вазочки, печенье и пихала в руки Кузьминичне.

Кузьминична, вся с головы до ног в раскрошившемся печенье, испуганно замолкла и привычно заскулила — пустила прозрачные слезы, преданно, по–собачьи, глядя Михайловне в глаза.

Михайловна, тут же засовестившись своей выходки, отвернулась, потом поглядела на часы, громко перевела дух и нарочито сильно подула на блюдце с чаем: она понимала, что та просто забывает, что она ела и ела ли вообще, но не раздражаться не могла.

— Я помню, помню, Михайловна, мы сбираемся на Кубань… — через какое–то время тихонько притронулась к ее руке то ли более отходчивая, то ли все потому что забывчивая Кузьминична.

Но теперь уже Михайловна молча и бессмысленно дула на чай, злясь на себя.

— У нас там будет другая жизнь, да? Хорошая? — Кузьминична же, разволновавшись этой мыслью, ждала привычного утешения.

— Хорошая! — разъярилась Михайловна. — Когда Илюшенька мой жив был — вот жизнь была хорошая! Каждый день — праздник, каждая ночь — праздник. Хоть бы дети были! А тут двадцать лет одна–одинешенька мыкаешься — тишкина мать!

Кузьминична испуганно притихла.

Михайловна снова провалилась в воспоминания. Как в сорок шестом поздней осенью в поселок привезли белорусов по пятьдесят восьмой статье. Пятьсот мужиков. Это когда в поселке их было раз–два и обчелся, и за теми бабы бегали толпами, очередь занимали. Пятьсот предателей родины, осужденных за сотрудничество с фашистами. Когда что ни баба в поселке — вдова. А не вдова, так отца схоронила. Или брата. Или сына. Как их ненавидели!

А потом природа взяла свое. Природа — женская щемящая жалость, извечное стремление рожать детей — всегда берет свое. На делянках, на лесоповале начались взгляды–перемаргивания, записочки, когда не видел конвой. Ну какие, какие они предатели? Сколько здесь, на Севере, баб — карелок, финок, вепсок — было сослано в лагеря за то, что старались хоть как–то облегчить жизнь своим, переводили финнам, налаживали хрупкие мостики между захватчиками и порабощенными. Да что там! — просто за национальность.

Когда Хрущев отменил гужповинность, никто из осужденных никуда не уехал из Гая: все осели, свадьбы играли — по нескольку в день! «Потому что бабье дело — прощать, терпеть, любить, рожать детей, — думала бабка. — И чего бы новомодного ни говорили, так будет всегда».

— Чё расселась как барыня?! — борясь с жалостью, продолжала сердиться Михайловна. — Сколько я за тобой ходить буду?! Мало ли — с головой не в порядке, с руками–ногами–то все хорошо — вот и шагай, воды наноси!

В дверь постучали.

— Кто? — рявкнула Михайловна.

— Да я это, я, Михайловна, — в дом бочком протиснулся Егорка, дыша на красные замерзшие руки, почувствовав жар от печи, подошел к ней погреться.

Бабки облегченно заулыбались беззубыми ртами.

И до того Егорке тепло стало, уютно, по–домашнему… хоть плачь.

— Я это… может, чё помочь надо, а?..

— Пойдем, пойдем, Егорушка, воды подсобишь натаскать, — засуетилась Кузьминична, одеваясь.

— Ну пойдем. Поссать бы …

— Иди, иди, Егорушка, ссы досыта.

— Я это… того, — сказал Егорка задумчиво, закидывая ведро в колодец, — крестился сегодня.

— Да? — всплеснула руками Кузьминична.

— И это… блин, исповедовался и причастился.

— С причастием!

— В смысле?

— Та принято ж поздравлять.

— А.

Они начерпали воды в бидон и покатили к бараку.

— Только это… Ничего не поменялось.

— Шо не поменялось?