Земля Гай

— Ну в жизни. Я, чисто, думал: крещусь и жить станет легче. А оно как было, так и осталось. Я не злюсь. Обидно просто. Вот и поп обещал спасение. А где он?

— Кто?

— Бог.

Кузьминична остановилась и удивленно уставилась на Егорку. Тот тоже встал.

— Вот же он, — бабка радостно развела руками, показывая на все вокруг: — Вот же он.

— Чё–то ты мудришь, баба Глаша…

— Ты чуда хочешь, спасения, шобы все на готово тебе сделалось, ноша твоя облегчилась, а надо ж молиться, работать внутри себя денно и нощно, и не грешить, и другим помогать — и будет тебе спасение.

— Так, блин, сразу бы и говорила! А то: крестись — полегчает! Обманула ты меня… Все меня обманывают…

Кузьминична силилась понять, в чем она его обманула…

Дальше тащили молча.

Только у самого дома их остановила возбужденная баба, та, что на пепелище нападала на Ваську Сокуренко, будто это он поджег сарай Панасенка.

— А слышали, слышали, — зашептала она, — бают, чеченцы у нас объявились, теракт готовят, на Койвусельгу наступать собираются и дальше, на райцентр. Им ведь все одно кого убивать, было бы людям страшно… Надо их искать, пока не поздно, хватать.

— Да на фиг мы им сдались–то? — удивился отставший от поселковой жизни Егорка.

— А почему бы им и у нас не бабахнуть? Чем мы хуже? — обиделась баба.

И побежала со своей сплетней дальше.

Егорка молча покрутил пальцем у виска.

— Егорка, Васька–то пасет? — решительно спросила в доме Михайловна, кашеваря.

— Так пасет.

— Может, сменишь его, а? Панасенок Демократию не покупает, не до того ему. А нам ехать надо, деньги нужны. Забить корову–то придется. Авось, в Койвусельге в райпо примут мясо…

— Ты, блин, Михайловна, сначала за стол усади, баланды какой налей в тарелку, а потом под дождь посылай.

Кузьминична испуганно забилась в дальний угол, разглядывая свои цветочки.

Вечером с Демократией было кончено.

Цыган в черном фартуке, пьяный от вида крови и постоянных возлияний «для верности руки», курил, опираясь на костыль — в последнее время он стал ходить с костылем, — прикидывая, что делать со шкурой.

Освежеванная туша висела на полусгнивших, но и на сей раз сделавших свое дело распорках, мерцая в наступающих сумерках радужными пленками. Кровь уже почти стекла в землю. Во всех углах двора блестели злые собачьи глаза, чутко раздувались ноздри, ожидая, когда люди уйдут и можно будет поживиться требухой.

Злой как собака Егорка отковыривал пробку с очередной бутылки.

Закончив, они вломились к бабкам:

— Хозяйки, ставьте на стол за работу! Магарыч!

— Все бы им — бутылку! Уже ведь заложили за воротник! — ворчала Михайловна, но «маленькую» достала.

— Так живую тварь ведь жизни лишили, — отозвался Васька.

Михайловне самой страшно захотелось выпить.

Собрали на стол, почали бутылку. Но легче никому не становилось.

— Васька, ты хоть бы от крови отмылся, — поморщилась Михайловна.

— Да ну её…

— Чё ну?! Воняет от тебя.

— Занюхивать хорошо.

Снова все замолчали. Только часы тикали да бегали неугомонные мыши.

— Уезжать отсюда надо на хрен, — констатировала Михайловна, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Уезжать надо, — согласился Егорка, думая о чем–то своем.

Васька разлил еще раз:

— Помянем Демократию. Вот и стало у меня еще на одну коровку меньше. Поедет завтра Панасенок в Койвусельгу? Свез бы мясо.

Выпили за корову.

Кузьминична тихо плакала без слез. Тогда ей тоже налили.

Без стука ввалился Панасенок. Рассеянно, не глядя, хлопнул дверью и, не снимая «чоботов», протопал к столу.

Ему налили.

Выпить, конечно, можно. Выпить, конечно, нужно. Но и решать что–то нужно. С хозяйством, коровами, гектарами земли за рекой — жизнью своей неудавшейся, развалившейся в одночасье как карточный домик. А есть ли силы? Сил–то где взять? Что же делать–то, что же делать?..

— Что же делать?

И только Кузьминична неизменно шептала:

— Молиться.

Вот молодец Егорка — крестился! Уверовали бы еще Михайловна, Панасенок… Спроси бабку, чего она в жизни больше всего хочет, она бы сказала — чтобы все поверили в Бога. И как бы тогда легче жить стало. И все бы любили друг друга. Это же так просто…

Напились быстро и почти без разговоров. И только Васька, как обычно, засыпая лицом в тарелке, затянул:

— Все хохайпэ, вранье. У цыгана три души, четвертая — конь. Мне бы коня, коня… С развевающейся гривой, большого, сильного… Я его уже вижу — лачо грай. И уедем, уедем все отсюда на…

На сей раз это почему–то страшно взбесило Михайловну. Она кинулась к цыгану и, ругаясь на чем свет стоит, стала вытаскивать его из–за стола.

— Иди ты… со своим конем! Чтобы духу твоего в доме не было, мерин вшивый! Конь ему! Хоть бы к дитю съездил в детдом!

— А нет больше дитя в детдоме! Матка забрала и свела незнамо куда…

— Да?.. — удивилась Михайловна, но в голове у нее эта новость не уложилась.

— Ты мэнге еще выгонять будешь! — возмутился цыган, — вчера у меня была — это… м… л… — язык у него заплетался, — м-ложку серебряну у меня стырила со стола… воровка! Прикарманила мое добро!