Земля-кормилица Рассказы Очерки

Из местечка вернулся верховой и сообщил в утешенье, что сейчас приедет фельдшер. Общее волнение перешло в нетерпеливое ожидание этого человека, который один только и мог, по общему убеждению, отдалить смерть. Поминутно кто-нибудь выбегал в поле и смотрел на большак. Потеряв всякое терпенье, отец, нахмурившись, сидел возле больного, держа его маленькую ручку в своем большом кулаке.

Пришел в барак и Ярмала. Он только что поднялся с постели и старался показать, что очень озабочен несчастьем: сам захотел сосчитать пульс Казюкаса. Все видели, как дорогое кольцо на пальце барина сверкнуло, словно коса смерти.

Ярмала успокаивал родителей: «Пустяки! Такой парень через два часа суктинис плясать будет!..»

Потом, когда он ушел, старая работница сказала сердито:

— У кого совесть нечиста, тот всегда шутками отделывается.

Фельдшер притащился на велосипеде добрый час спустя, когда больной начал уже метаться во все стороны и срывать с головы повязки. Отцу пришлось крепко держать его за руки. Близорукий старик-фельдшер промыл рану, сделал перевязку и предупредил: если жар усилится, немедленно везти в Каунас.

Для простых и небогатых крестьян доктор был недоступной роскошью. Они привыкли родиться, переносить самые тяжкие болезни и умирать, предоставленные самим себе.

Когда фельдшер уехал, старушка заговорила о том, что надо бы позвать ксендза.

Казюкас опять начал рваться, метался из стороны в сторону, мычал низким голосом, совсем как взрослый человек.

Юрас в страхе, не зная, что делать, бросился было догонять фельдшера, потом вернулся к мальчику и стал держать его, напрягая все силы. Было удивительно, откуда в маленьком тельце столько силы, — так он отталкивал отца, так вырывался из его объятий.

Понемногу больной стих. Он лежал так тихо, что даже не слышно было, как он дышит. Мать, склонившаяся над головой сына, заплакала:

— Умер…

Но к общему изумлению мальчик начал храпеть, словно крепко, крепко уснул.

Родители непременно хотели поскорей перевезти мальчика домой, хотя усадебные рабочие обещали хороший уход, а старушки сулили еще и духовника.

Запрягли лошадей в длинную помещичью повозку. Работники не пожалели подушек. Больного положили высоко на перине и повезли. Мать со своим меньшим примостилась сбоку. Это было похоже на день свадьбы: цветистые подушки, толпа провожающих. Повозка покачивалась, объезжая гряды, пока не свернула на ровный участок дороги.

А день был погожий, воздух легкий, ясный, всюду летели порванные шелковые нити, сквозь которые бледновато светило солнце. В послеобеденный час оно почти не грело земли и ее обитателей, но все живое спешило радоваться бабьим летом.

Тарутис хотел уже хлестнуть лошадей, но вспомнил, что так можно растревожить больного: дорога была неровная. Поехал опять шагом. Перед подъемом на следующий бугор мать слезла с повозки. Итти ей было еще трудней, от слез она не видела дороги. Она силилась избавиться от мысли, что мальчик умрет, что его не будет. Лучше ей пойти побираться по людям, собак дразнить, только бы сыночек выжил. Когда-то давно, с тревогой ожидая ребенка, она думала, что лучше будет, если она его уничтожит. Но тогда она была одна, как перст, и жизнь совсем придавила ее. Потом, когда нашелся спутник ее горькой доли, муж, ей захотелось, чтобы ребенок родился. Боялась только, ночей не спала, себя винила, что он родится калекой. Хотела иногда: пусть лучше неживым родится.

Но вот ребенок родился здоровым, хотя долго не начинал ходить; его слабое тельце до двух лет надо было закутывать в пеленки. А теперь ей было всё равно: пусть Казюкас останется горбатым или полоумным, пусть всю жизнь не будет ходить и до гроба бременем ляжет на них, — только бы жил! Мать перед ним и так виновата: еще в утробе его травила, до времени послала в люди зарабатывать на хлеб.

Телега завернула к их дому. Маленькие оконца и оставшиеся с утра открытыми двери показались сразу чужими, незнакомыми.

Юрас снял Казюкаса с повозки и внес в избу. Моника поддерживала ноги, легкой и дорогой казалась им эта ноша.

Оставленные во дворе без присмотра проголодавшиеся усадебные кони вместе с повозкой забрели в огород и грызли позднюю брюкву. Много позже за лошадьми пришел паренек из усадьбы и принес забытые там вещи мальчика, а вместе с ними и длинную стеклянную трубочку, называемую термометром, которую прислал сам барин. Моника не знала, как с ним обращаться. Наученная Юрасом, она сунула его больному в кулачок, но показание его не менялось. Три-четыре раза пыталась она поставить термометр — и так и этак, но ртутная жилка все стояла на одном месте. Потом это сделал как следует муж.

— Кто бедный, тот и глупый… — горевала Тарутене.

Оба они оставались у постели, не подымаясь с колен, не спуская глаз с Казюкаса, ловя малейшее его движение, но он лежал безжизненно, без кровинки в лице, бледносерый, как паутинка.

Над его кроватью, на угловой полочке, сложены были книжки и тетрадки. Отец надеялся, что сделает мальчика ученым, что тот все объяснит и станет опорой обездоленных.