Земля обетованная. Пронзительная история об эмиграции еврейской девушки из России в Америку в начале XX века

При всём моём таланте к самоанализу, мне потребовалось много времени, чтобы осознать, насколько ничтожной по сути была проблема. За годы – действительно годы – после того насыщенного событиями дня, когда триумф смешался с позором, я не могла думать о той печальной истории без внутреннего содрогания. Я отчетливо помню, как этот маленький эпизод внезапно вспыхивал в моём сознании ночью, и я лежала в постели без сна, беспокойно ворочаясь, словно пытаясь стряхнуть с себя дурной сон, и это происходило через столько лет после происшествия, что я сам была поражена стойкостью кошмара. Меня никто никогда не упрекал за поведение на выпускном. Почему я не могла простить себя? Я глубоко изучала этот вопрос – утомительно даже вспоминать о том, насколько глубоко – пока, наконец, не поняла, что такую сильную боль мне причиняет оскорблённое самолюбие, а вовсе не более благородное раскаяние. Тогда и только тогда призрак прошлого обрёл покой. И если после этого он когда-то и пытался восстать из могилы, то мне достаточно было отругать его, чтобы он снова вернулся туда, откуда пришёл и прикрылся сырой землёй.

Ещё до того, как я прогнала своего призрака, друг рассказал мне о похожем опыте из своего детства. Он присутствовал на небольшом частном мероприятии, а скрипач, который должен был играть, не пришёл, и хозяин спросил, не хочет ли кто-то занять его место. На предложение откликнулся мой друг, тогда ещё подросток, и действительно стоял со скрипкой в руках, будто собираясь играть. Но он даже не мог правильно держать инструмент, потому что никогда не учился играть на скрипке. Он рассказал мне, что никогда не знал, что его дёрнуло встать и выставить себя дураком перед комнатой, полной людей, но он точно знал, что и много лет спустя десять тысяч чертей вселялись в него и терзали его, стоило ему вспомнить тот инцидент.

Признание моего друга стало для меня таким утешением, что я не могла отделаться от мысли, что мы с ним могли бы принести огромную пользу какому-нибудь бедолаге, составив ему компанию в его страданиях. Пусть мне и потребовалось много времени, чтобы понять, что я тщеславная дура, я смогла убедиться в том, что на свете есть и другие тщеславные дураки.

Глава XVI. Довер-Стрит

А затем мы переехали на улицу Довер-стрит. Чем была для меня Довер-стрит? Спросите скорее, чем она не была? Довер-стрит была самым прекрасным садом моего девичества, райскими вратами, окном с видом на широкую дорогу жизни. Довер-стрит была тюрьмой, школой дисциплины, полем брани. Воздух на Довер-стрит был тяжелым от зловонного смрада упадка, но порой там ощущалось дыхание небес, которое нашёптывало нетленные истины. На Довер-стрит я сцепилась в последней хватке с драконом бедности, но я повергла ужасное чудище и теперь восседала на его шее, как на троне. На Довер-стрит меня сковывали сотни цепей ограничений, но одной свободной рукой я посеяла крошечные семена прямо там, в грязи позора, и они проросли и расцвели благоуханной розой неограниченной свободы. На Довер-стрит у нас часто не было даже хлеба на столе, но благородный друг всегда держал меня за руку. Ночью по Довер-стрит разносились крики гнева, но громкие раскаты истины заглушали жалкий ропот и стихали в пророческой тишине.

Если смотреть со стороны, то Довер-стрит – это оживлённая улица, проходящая сквозь трущобы Саут-Энда, и ничем особо не отличающаяся от Уилер-стрит. Сверните наугад на любую улицу в трущобах, назовите её, как вам угодно, и вы увидите, что там точно так же живут, умирают и противостоят невзгодам. Каждая из этих улиц – скопление отбросов человечества, и чтобы очистить их, понадобится крепкая метла и океан мыльной пены.

Ближе к восточному концу, недалеко от того места, где мы жили, Довер-стрит пересекалась с Харрисон-авеню. Эта улица для Саут-Энда – то же самое, что Салем-стрит для Норт-Энда. Большая часть Харрисон-авеню – сердце гетто Саут-Энда, но её северный конец уже относится к Чайна-тауну. Её многогранный бизнес прорывается сквозь узкие двери магазинов и выплёскивается из переполненных подвалов на тротуар и саму улицу, в тележки и киоски под открытым небом. Её многочисленное население вырывается из дверей грязных многоквартирных домов и наводняет коридоры, пороги, сточные канавы, переулки, проталкиваясь то в одну сторону, то в другую среди тележек весь день напролёт и полночи в придачу.

Харрисон-авеню редко можно застать спящей, и ещё реже чистой. Лишь пожару или наводнению под силу очистить эту улицу. Даже Песаху такое не по плечу. Ибо, если ради такого случая и можно было вычистить весь дом до последнего закутка, то дальше бордюра уборка в любом случае не заходила. За год на улице скапливалось огромное количество мусора, который нередко выбрасывали прямо из окон, и то, что оставалось после ежедневной уборки мусорщика, истаптывалось прохожими в пыль, которая и возвращалась обратно в дома, из которых её только что вымели.