Земля обетованная. Пронзительная история об эмиграции еврейской девушки из России в Америку в начале XX века

Я не была несчастна на Довер-стрит – как раз наоборот. С точки зрения действительно важных вещей, со мной всё было в порядке. Бедность была поверхностным, временным явлением, она исчезала от прикосновения денег. Денег в Америке было хоть отбавляй, нужно было лишь раздобыть немного, и я была на пути к монетному двору. Пусть Довер-стрит и не самое приятное место для жизни, но это лишь дом у дороги. И я была по-настоящему счастлива, действительно счастлива, тренируя свой ум латынью, математикой, историей и остальными предметами – этого было вполне достаточно прилежной девочке-подростку.

И всё же и на меня порой накатывала депрессия, когда всё моё существо противилось жизни в трущобах. Меня возмущала фамильярность моих вульгарных соседей. Я чувствовала себя осквернённой непристойностями, невольным свидетелем которых мне приходилось быть. Именно тогда у меня вошло в привычку убегать из дома. Я выходила на улицу в сумерках и гуляла часами, не разбирая дороги, ноги сами несли меня. Мне было всё равно, куда я идти. Если я сбивалась с пути – тем лучше, я больше никогда не хотела видеть Довер-стрит.

Но стоило толпам остаться позади, и широким проспектам раскинуться под открытым небом, как мои обиды улетучивались, и я начинала грезить о вещах, которые не причиняли мне ни боли, ни радости. Бахрома деревьев на фоне заката внезапно стала символом всего мира, и я стояла, вглядывалась в даль и задавала вопросы. Закат угас, деревья скрылись во тьме. Подул ветер, но не шепнул мне на ухо ни единой подсказки. Вечерняя звезда вспыхнула между облаками и скрепила тайну печатью великолепия.

Моим излюбленным местом отдыха после наступления темноты был мост Саут-Бостон Бридж, перекинувшийся через район Саут-Бей и железную дорогу Олд-Колони. Он был так близко от дома, что я могла отправиться туда в любой момент, когда мне необходимо было сбежать от домашней суматохи или подышать свежим воздухом. Мне нравилось стоять, опираясь на перила моста, и смотреть вниз на тусклый клубок железнодорожных путей подо мной. Я едва могла различить, как рельсы разветвляются, изгибаются, извиваются и парами выскальзывают в ночь. Меня очаровывала россыпь фонарей, важность красных и зелёных сигнальных огней. За кажущейся простотой этих вещей скрывалась сложность, от которой у меня кружилась голова. И вдруг тьму подо мной рассекало пламенное око чудовищного локомотива, его горячее дыхание обволакивало меня клубами слепящего дыма, его длинное тело проносилось мимо, скрежеща сотней стальных когтей, и исчезало из вида, издав напоследок властный пронзительный визг, который потрясал меня до глубины души.

Я бы тоже хотела быть такой – спешить по своим законным делам, выбирая правильный путь из миллиона других, пересекающих его, не останавливаться ни перед какими препятствиями, быть уверенной в своей цели.

После своей вахты на мосту я зачастую не ложилась спать, а писала что-то или училась. Довер-стрит поздно начинает готовиться ко сну. Мне становится одиноко, когда уже далеко за полночь. Сидя на своём жёстком маленьком стуле за узким столом, я вбираю в себя звуки ночи через открытое окно, с любопытством сортируя и определяя их. По мере того, как город постепенно погружается в сон, шум стихает, и можно различить особенности отдельных звуков. Мимо, покачиваясь, проезжает трамвай, его гудок молчит, он вприпрыжку бежит по пустым рельсам, напевая себе под нос в невидимой дали. Застигнутая ночью упряжка лошадей лихо сворачивает за угол, отчётливо отзываясь дребезжанием оконных стёкол, отрывистый стук копыт по булыжной мостовой неожиданно сменяется равномерным цоканьем на мосту. Топая тяжёлыми ботинками и не попадая в такт, спешат несколько пешеходов. Давно стих приглушённый гомон оживлённых улиц, и я знаю, что миллион фонарей бесцельно освещает пустые улицы.

Моя сестра крепко спит в маленькой кроватке. По всей квартире разносится ритмичный звук капающей из крана воды. Тихо настолько, что я слышу потрескивание обоев на стене. Тишина дома накладывается на тишину ночи, и лишь кухонные часы – голос моих тревожных мыслей – тикают, тикают, тикают.

Мне нравилось стоять и смотреть вниз на тусклый клубок железнодорожных путей подо мной

Внезапно далекий свист локомотива рассекает безмолвие протяжным воем. Словно предвещая беду, пронзительный звук приближается, оглушительно приближается, а затем затихает в искалеченной тишине, жалуясь до последнего.

Спящие ворочаются в своих постелях. Кто-то вздыхает, и бремя всех его забот ложится мне на сердце. Бездомный кот кричит в переулке голосом человеческого ребёнка. А тиканье кухонных часов – голос моих тревожных мыслей.