Земля обетованная. Пронзительная история об эмиграции еврейской девушки из России в Америку в начале XX века

Мои руки, как я уже говорила, всегда были крайне неловкими, будто у меня пять больших пальцев на одной руке. Вязание и вышивка, которыми моя сестра так искусно овладела, мне вообще не давались. Качество исполнения голубого павлина с красным хвостом, которого я вышила крестиком, оставляло желать лучшего. Впрочем, неудачи в данной области меня не особо огорчали, я не была амбициозной рукодельницей. Но когда вместе с семьёй сестёр, изгнанных из Санкт-Петербурга, в Полоцк пришла мода на «русское кружево», все женщины Полоцка, по обе стороны Двины, побросали свои вязальные спицы, крючки и пяльцы, и взялись за подушки и коклюшки*, я тоже увлеклась новым веянием, и приложила все усилия, чтобы овладеть этим замысловатым искусством, и мне это удалось. Русские сёстры брали огромную плату за уроки и сделали состояние на продаже образцов, пока сохраняли монополию. Их ученицы обучали искусству по более низкой цене, а ученицы их учениц просили и того меньше; пока даже самый скромный дом не наполнился мелодичным постукиванием коклюшек*, и моя кузина Рахиль стала продавать стальные булавки унциями*, а не дюжинами, и женщины со всех концов города обменивались сколками*.

Мастерица, которая учила меня бесплатно и дружила с нами ещё со времён нашего процветания, жила «на другом берегу». Была зима, и я много раз переходила замерзшую реку, неся онемевшими от холода руками подушку для кружевоплетения размером с меня. Но как бы я ни боялась холода, я упорно шла к своей цели, и когда я приехала в Витебск, я была очень рада своему единственному достижению. Ведь в Витебске ещё не видели «русского кружева», и я стала приемлемым учителем нового искусства, хотя и была такой крошкой, потому что другого учителя не было. Конечно же, я учила свою кузину Динке, и у меня было несколько платных учениц. Я давала уроки в домах своих учениц, и очень гордилась тем, что хожу по городу, и меня принимают как важного человека. И пусть мои ноги и не доставали до пола, когда я сидела на стуле, мои руки в кои-то веки знали свое дело, и я была настолько добросовестным и увлечённым учителем, что перед отъездом из Витебска я с удовольствием отметила, что все мои ученицы научились плести сложные узоры.

Я никогда не видела монет, которые блестели бы так ярко, и звенели бы так звонко, как те, что я заработала на этих уроках. Мне легко было решить, что делать с моим богатством. Я купила подарки всем, кого знала. Я и по сей день помню узор шали, которую я купила для своей матери. Когда я вернулась домой и распаковала свои сокровища, я была самой гордой девочкой в Полоцке.

Самой гордой, но не самой счастливой. Моя семья оказалась в таком плачевном состоянии, что мою радость на некоторое время вытеснила тревога. Не желая портить мне каникулы, мама не писала мне о том, что пока меня не было, дела шли всё хуже и хуже, и я не была готова к тому, что увидела. Фетчке встретила меня на вокзале и привела в ещё более жалкую дыру, чем любая из тех, которую мне когда-либо доводилось называть своим домом.

Поздоровавшись с мамой и братом снаружи, я зашла в помещение одна. Был вечер, и убогая комната казалась ещё мрачнее в свете керосиновой лампы, стоящей на пустом деревянном столе. На одном конце стола – это Дебора? Моя младшая сестра, одетая в уродливую серую кофту, неподвижно сидела в свете лампы, её светлая головка была опущена, а маленькие ручки были сложены на краю стола. Увидев её, я внезапно состарилась. Она была просто застенчивой маленькой девочкой, неподобающе одетой и, возможно, немного бледной от недоедания. Но для меня в тот момент она была воплощением уныния, живым символом разорения нашей семьи.

Конечно, период моего здравомыслия продлился недолго. Даже «разорение семьи» можно было истолковать с точки зрения денег – это отсутствие денег, а значит, как мы уже выяснили, всего лишь пустяк. Разве я сама не зарабатывала деньги? Кучи! Только посмотрите на это, и на это, и на это, что я привезла из Витебска, купила на собственные деньги! Нет, я не осталась старой. Еще много лет я была весьма инфантильным ребенком.

Пожалуй, как ни крути, я провела время в Витебске с куда большей пользой, чем у модистки. Когда я вернулась в родной город, я прозрела. Я увидела ограниченность, удушающую ограниченность жизни в Полоцке. Мои книги, мои прогулки, мои визиты в качестве учителя во многие дома – это множество дверей, ведущих в большой мир; один за другим мне открылись новые горизонты. Границы жизни расширились, и я вдохнула полной грудью воздух Великого Запределья. Хотя я и была ребёнком, Полоцк, когда я вернулась, стал слишком мал для меня. И даже Витебск, со всеми его смотровыми окошками в Запределье, начал сжиматься в моем воображении, когда на горизонте замаячила Америка. Письма отца предупреждали, что мы должны быть готовы к вызову, и мы жили в трепетном ожидании.