Земля обетованная. Пронзительная история об эмиграции еврейской девушки из России в Америку в начале XX века

Где была моя страна до сих пор? Какой флаг я любила? Каких героев боготворила? Всё это было мне неизвестно. Я точно знала, что Полоцк – не моя страна. Это был голут* – изгнание. Много раз в году мы молили Бога о том, чтобы он вывел нас из изгнания. Прекрасная трапеза в Песах завершалась словами: «В следующем году – в Иерусалиме». Конечно, из детских уст это не звучало как осознанное чаяние, мы повторяли слова на иврите за взрослыми, но без их надежды и тоски. Однако ни один ребенок среди нас не был слишком мал, чтобы ощущать плеть тирана на собственной плоти. Что значит быть евреями в изгнании было понятно из жесткого обращения с нами со стороны даже самого мелкого сорванца, который крестился, так что мы знали, что у Израиля были веские причины молиться об избавлении. Но история Исхода не была для меня историей в том же смысле, что и история Американской революции. Это был скорее прекрасный миф, вера в который отрывала меня от реального мира и связывала с миром фантомов. Те моменты восторга, которые мы испытывали, изучая библейское прошлое, позволяющее нам называть себя детьми принцев, лишь придавали долгим унылым отрезкам нашей жизни горький привкус утраты наследия. Воистину, мы были народом без страны. Будучи окружённой насмехающимися врагами и клеветниками, мне было трудно осознать личность героев своего народа или события, в которых они принимали участие. За исключением тех моментов, когда я абстрагировалась от окружающего мира, я с трудом понимала, что Иерусалим – это реальное место на земле, где когда-то библейские цари, такие же реальные люди, как и мои соседи в Полоцке, правили, окружённые ореолом могущества и величия. Ибо условия нашей гражданской жизни не позволяли культивировать дух национализма. Свобода вероисповедания, которую неохотно предоставляли в узких пределах Черты, отнюдь не включала в себя право открыто основывать идеальное еврейское государство и считать героем кого-либо, кроме царя. То, что нам, детям, удалось узнать из нашей древней политической истории, было переплетено с чудесной историей Творения, сверхъестественными легендами и туманными ассоциациями с библейскими преданиями. Что касается нашего будущего, то у нас, евреев из Полоцка, не было никаких национальных ожиданий, лишь редкий потрёпанный жизнью мечтатель, надеялся умереть в Палестине. Если мы с Фетчке пели вместе с отцом, предварительно убедившись нет ли кого лишнего среди нашей аудитории: «Сион, Сион, Святой Сион, не навсегда потерян он», – мы не могли себе представить возрождённое Иудейское царство.

Так вышло, что мы не знали, что понятие «моя страна» может значить для человека. И поскольку у нас не было страны, то не было и флага, который мы могли бы любить. Символично, что знамя Дома Романовых стало в наших глазах эмблемой нашего современного рабства. Даже ребенок знал бы, как ненавидеть флаг, который нас заставляли, под страхом сурового наказания, поднимать над крышами домов в честь пришествия одного из наших притеснителей. К героям войны мы относились точно так же, как к стране и флагу. Мы ненавидели в солдатском мундире всё до последней медной пуговицы. Мундир на гое был символом тирании, мундир на еврее – клеймом позора.

Так что у маленькой еврейской девочки, растущей в Полоцке, обычно было мало пищи для ума и много пустоты в душе, и если в возрасте юношеской открытости миру она оказывалась в стране искреннего патриотизма, то была обречена всем сердцем полюбить свою новую родину и преклоняться перед её героями. Натурализация, для нас, русских евреев – нечто большее, чем принятие иммигранта Америкой. Это принятие Америки иммигрантом.

В день празднования Дня рождения Вашингтона я прочла стихотворение, которое с энтузиазмом сочинила. Правда, «сочинила» – не совсем верное определение, скорее я его «вымучила». Процесс запечатления на бумаге чувств, которые бурлили в моей душе, был крайне тягостным. Я выкапывала слова из своего сердца, выжимала рифмы из своего мозга, выдавливала недостающие слоги из их укрытий в словаре. Надеюсь, я никогда больше не испытаю таких душевных мытарств, как в те дни, когда я писала то стихотворение. Дело не в том, что я не могла сказать, что снег белый или трава зеленая. С этим я бы справилась и без словаря. Речь в данном случае идёт о самых высоких чувствах, о наиболее абстрактных истинах, названия которых совсем недавно появились в моём лексиконе. Нужно было использовать многосложные слова, и много, а где найти рифму к таким словам, как «тирания», «свобода», «справедливость», когда вы знакомы с английским языком менее двух лет! Но главная сложность заключалась в имени, которое я собиралась чествовать. Ничего, кроме «Вашингтон» не рифмовалось с «Вашингтон». Это было весьма амбициозное предприятие, но моё сердце не могло найти покоя, пока не возвестит о своих чувствах миру, так что я боролась со своими трудностями, и не жалела чернил, пока вдохновение не снизошло на моё перо, и чувства не хлынули наружу.