Земля под копытами

Все было как будто хорошо, я говорил и вел себя так, как задумал. Я намекал Виктории на свои чувства к ней, заинтриговывал. Слова о любви захватаны, как старые бумажные рубли, и мне было трудно их произносить. Чем ближе я подходил к конторе, тем ненатуральней казался мне разговор с директорской дочкой, словно я собирался подарить ей цветы, а поднес обшарпанный веник, из которого во все стороны торчат мертвые палки. Конечно, она не поверит, потому что за моими фразами почти нет чувства. Я не способен даже сыграть любовь, я лишь произносил слова. Размышляя таким образом, я подошел к конторе.

— Заместитель директора был? — равнодушно поинтересовался я у вахтера; в эту минуту мне все было безразлично.

— Сегодня не приходил.

Я молча взял почту и заперся в приемной. Швырнул газеты на стол секретарши, а сам пошел в кабинет. Воздух был затхлый, вахтер на ночь закрывал форточки. Пахло сигарами и одеколоном. Директор любил сигары и хороший одеколон. Одно время и Петро принялся было за сигары, но в конторе стали над ним подшучивать, и он снова перешел на сигареты. Сигары лежали в деревянной шкатулке, оклеенной медалями, каждая в прозрачном целлофановом футлярчике, а шкатулка стояла в верхнем ящике директорского стола. Я сел в директорское кресло, ноги положил на стол, отодвинув в сторону деревянный резной чернильный прибор, в котором никогда не было чернил, потому что Георгий Васильевич подписывал бумаги шариковой ручкой. Достал сигару, закурил. Пахучий дымок от гаванского табака поплыл передо мной. Было слышно, как тикают мои наручные часы. Я откинул голову на спинку кресла и расслабился.

Я говорил Вике мертвые слова.

Бледный подсолнух модерновой люстры висел над самой моей головой, потолок был ярко-белый, а стены салатовые. Батарея шариковых ручек торчала в стакане чернильного прибора. Кожаная папка директора лежала на краю стола. Я подвинул ее ногой на середину, к чернильному прибору. Папка была редкостная, искусной работы, ее достал директору Харлан. Директор ездил с нею в управление. Я постучал по тисненой коже каблуками — звук был глухой, словно комья земли бились о гроб Харлана.

Я говорил Вике мертвые слова.

Великий Механик, рассказывая сказочку о попе, был прав: звериная шкура приросла к моему телу.

— Ну вот… Я пришла.

Она стояла на тротуаре, по другую сторону чугунной оградки. Я сделал два стремительных шага и, оттолкнувшись от дорожки, перепрыгнул через густо-красные канны и черный узорчатый забор палисадника.

— Сумасшедший, что ты делаешь? — удивленно произнесла Вика, когда я уже стоял перед нею. — Ты каждый раз другой, и никогда не знаешь, что от тебя можно ждать.

— Ты все еще меня боишься?

— Нет… Я боюсь себя.

— Я сегодня смирный. Я весь в самоанализе. Грызу самого себя.

— И как, вкусно?

— Аж тошнит. Это ты виновата. У меня никогда не было таких приступов.

— У меня тоже, — почти зло сказала Вика.

— У тебя нравственные муки?

— Нет, у меня машина. Ты уже спланировал, куда нам ехать? Где лучше всего соблазнять девчат?

— Ты сегодня злая, но красивая.

— А вчера?

— И вчера была красивая.

— Ты уже влюбился в меня?

Я надулся и молчал.

— Извини. Но мне пришлось столько фантазировать, чтобы приехать сюда. Мама очень беспокоится за меня и даже ревнует. Она даже проверяет километры по счетчику, далеко ли я ездила. Вот…

— Я завтра же подам заявление Георгию Васильевичу и буду искать другую работу. Не хочу, чтобы меня упрекали, что я… одним словом, директорская дочка…

— Завтра воскресенье, и Георгий Васильевич будет охотиться на зайцев.

— Тогда в понедельник.

— Для чего тебе такие великие жертвы? Я почти уверена, что это наше первое и последнее свидание.

— Ты жестокая.

— Просто я не сентиментальная, как некоторые современные мужчины.

Мы перешли улицу, направляясь к стоявшей у обочины «Ладе». Вика села за руль. Я обошел машину, намереваясь сесть рядом, но она открыла заднюю дверцу.

— Я панически боюсь сплетен.

Вика включила мотор, и машина двинулась между зеленоватыми коробками Ярославского вала.

— Мужчины тоже не сентиментальны, — сказал я, продолжая разговор. — Они рефлексивны. Ты думаешь, чем я занимался после звонка к тебе? Безжалостно перечеркивал последние восемь лет своей жизни. Ну, не восемь, а шесть, это когда я понял, что цель жизни — жизнь. Мне почему-то показалось, что сегодня мои слова, сказанные тебе по телефону, были…

— Боже мой, я сыта комплексами в университете! — оборвала меня Виктория. — Там каждый молокосос останавливает тебя в коридоре и начинает долго и нудно убеждать в собственной духовной сложности. Век рефлексий!.. Я считала вас мужчиной.

Я громко рассмеялся:

— Влюбленному, как вы недавно изволили сыронизировать, мужчине нужно прощать слабости. Чувство к женщине — все равно что внезапная ревизия в магазине: мужчина закрывается на переучет. Гениальный афоризм, не так ли? Сдвиг в психике… Поедем в Дорогожичи. Там, за оврагами, прекрасная осень. — Голос мой зазвучал правдиво: — В последние дни у меня тоска по лесу. С чего бы это?