Земля под копытами

Я подумал, что счастливо отделался, если все этим кончится. Нужно было не пить за обедом и не брать лишнего в голову. Харлан прав: нужно анализировать ситуацию, а не собственный пуп. Если шофер смотрит под колеса машины, он попадает в аварию. Смотрите на сто метров вперед.

— В Дорогожичи! — повеселела Вика. — Я давно не была в Кирилловской церкви. Там потрясающие ангелы…

«Мы, Харланы, от леса живем! — кричал мне в лицо Петро, когда мы здорово напивались и никто нас не слышал. — Мы лесные люди. А в Пакуле говорят, что лесные люди — нелюдимы… Мы, Харланы, до сих пор язычники! — Харлан молотил могучими кулаками по шаткому пластиковому столику. — Тысяча лет христианства перекатилась через нас, словно волна, а мы — сухие. Еще мой дед, идя в лес, наряжался в чистую сорочку и в каждый праздник относил на чердак домовому шкалик горилки!..»

Машина медленно выкатилась на площадь, постояла немного перед Львовскими воротами, затем отчаянно рванула на зеленый свет и выехала за город. Вскоре зеленые лапы леса, обступавшего дорогу, сомкнулись вокруг нас. Зелень была яркая, словно нарисованный химическими красками ярмарочный лубок. Я прищурил глаза, и серые предвечерние тени выползли из чащ Кожумяцкого яра, а от Глубочицы повеяло осенней влажностью.

— Бяше около града лес и бор велик… — произнес я, но не услышал своего голоса, словно тут, в машине, полулежало на подушках одно тело, а душа витала где-то далеко, в других временных плоскостях…

Машина остановилась на лесной дороге, посыпанной темной угольной дресвой. Сквозь редколесье белели стены Кирилловской церкви. Мы пошли вдоль ограды, которая обрывалась на краю кручи; далеко внизу извивалась асфальтированная трасса, по ней с гулом ползли навстречу друг другу тяжеловозы. Зеленая площадь вокруг церкви была щедро усыпана медово-желтыми листьями кленов; шагать становилось все труднее, словно листьев было по колено. Я понемногу отставал от Вики.

— Ты не хочешь в церковь? — обернулась она.

— Чтобы очень рвался… — пожал я плечами. — Моему полещукскому характеру чужды эти каменные постройки, Шишиги предпочитали искать бога в лесу, в живой природе, а не в каменных тюрьмах. Я до сих пор поганый, язычник. Тысяча лет христианства прокатилась над нами волною, а мы сухие. — Я не нашел ничего лучшего, чем повторить пьяные слова Харлана. — Впрочем, церковь заперта. Тебе не повезло. — Я вздохнул с облегчением.

Мы медленно обошли вокруг церкви и вернулись в машину.

— Я хотела показать ангелов, я их люблю. Не врубелевского, его все любят или делают вид, что любят. Там на хорах есть банальные, примитивные ангелочки, выписанные не мудрствующей лукаво рукой ремесленника. Но они очень красочны. У них огненно-красные крылья, а на ладони — земной шар в голубоватой дымке. По-церковному она называется как-то иначе. Меня это по-настоящему очаровывает: яркие горячие крылья — и голубая земля со всеми ее безумиями, катастрофами, страстями на спокойной ладони ангела, нарисованного человеком.

Машина стала взбираться на взгорок. Лес тут не то что в городе, тут он еще сиял осенним убранством; от богатства красок туманилось в голове. Склоны, густо поросшие молодыми ясенями и орешником, пылали красками нежнейших тонов от зеленого до желто-багряного.

— Тебе снятся цветные сны? — спросила Вика, когда мы остановили машину у дороги и побрели по поляне.

— Нет.

— Мне тоже прежде не снились, а теперь снятся. Но об этом не расскажешь. Просыпаешься с сожалением, даже плакать хочется, и все вокруг видится таким серым. Во сне краски удивительно чистые, первозданные. А тебе какие сны снятся, обыкновенные?

Меня всколыхнуло. Я набрал полную грудь лесного густого воздуха и произнес:

— Мне снятся черные сны.

Лес был смешанный, настоящий полесский лес, только не очень густой. Но глубже, в ложбинке, деревья толпились тесней. Таинственная чаща впереди, ранние сумерки, гниловатый дух прелой листвы, древесины, влажной земли — все звало к себе, в первобытный мрак чащ, обещая сладкое забытье после изнуряющих людских страстей, после смешных людских условностей, долговременный отдых в уютном логовище. Я бездумно пошел по желтогрудой целине, которая мягко вминалась под ногами, и все ускорял шаг, словно катился вниз, в темную пропасть оврага, счастливая легкость овладевала телом, которое делалось упругим и…

— Андре-е-ей!

Я услышал человеческий голос, невольно оглянулся и остановился, словно путь мне преградил канат.

Я стоял на небольшой поляне, как в старинном соборе с высоким тускло-синим сводом и розовыми вспышками витражей — солнце опускалось за лес. Под золотым алтарем живого собора светилась осиянная вечерним солнцем Виктория с большими, словно у Софийской Оранты, глазами на бледном лице. И я вдруг почувствовал, что мог бы полюбить ее, если бы не чернота, что надвигалась из лесной чащи и уже клубилась во мне тяжелыми, прожорливыми волнами. Я сделал шаг к Вике и неожиданно побежал, убегая от леса, который гнался за мной, хватал за плечи ветвями. Я почти рухнул перед Викой, обнял ее колени и выдохнул глубокую, правдивую боль:

— Спаси меня…