Земля под копытами

— Понимаешь, какие дела… Добрая была душа, пусть ей земля пухом будет. Что ж, бабы, горе горем, а жить надо. Всем нам жизнь дается не навечно, а в долг, сегодня она с нами, а завтра отобрали, а уж в военную годину… — Взгляд его упал на Надю: — А это кто?

— Из Вересочей к нам девчонка забрела, от своих отбилась.

— Что-то я таких там не встречал, — подозрительно протянул Копота. До войны он был тряпичником, ездил по всем селам в округе и многих людей знал. — Ты чья?

— Наша она, наша! — вскрикнула Поночивна, вытирая слезы. — Чего баламутишь? Ты кто здесь такой? Тоже мне начальник — старший над бабами!

— Было дело, как-то выпили мы с твоим Данилой по чарке, а он и говорит: «Федя, ты не гляди, что моя Галя тихая да ласковая, хоть к ране ее прикладывай, — только зацепи — в ней сто чертей сидят». Не поверил я, а оно и впрямь…

— Ты у своей жены чертей считай!

— Не ярись на меня, Галька, — примирительно сказал Федор, поворачиваясь и занося вбок свою кривую ногу. — Ведь не зла я вам всем желаю, а добра. Порядок — он всегда нужен… Тут вот какое дело, овец я ночью пригнал из-под Пручаев, по озими бродили, так вы идите с Катериной, освежуем и на всех детей наших поделим. Сами уж как-то перебьемся, а дети не должны голодать, им и после войны жить.

Он еще раз зыркнул исподлобья на Надежду и заковылял по овражку. Дети следом побежали, услышав про овец. Катерина посидела немного и тоже поднялась. Надя схватила ведро, котелок, ложки и побежала к ручью — мыть. А у Поночивны все из рук валилось. Сидела у потухшего костра, вперив взгляд в седой пепел, а перед глазами — лицо бабы Марийки. Это ее, Поночивны, смерть баба Марийка на себя взяла. Поплакать бы, да слез нет. Чтоб на тех фашистов проклятых горе со всего света пало. Уж как коротка жизнь человеческая, а люди еще и укорачивают ее, мучают друг друга. Вон солнышко пригрело по-летнему, только бы жить, а бабе Марийке оно уж не светит. Лежит где-то в овражке — схоронит кто или так и выпьют вороны ее очи. Да что баба Марийка, когда вон молодые вокруг тысячами гибнут. А ведь каждого мать в муках для жизни, не для смерти рожала, каждого нелегко растила, чтоб род людской продолжался. А сколько и вовсе нерожденных с ними погибает. Думала так Поночивна, и от дум тех становилось все тяжелее, будто мешок сырой земли в гору тащила. Была б ее власть, вышла бы на гору над Днепром, взмахнула рукой — и стихла война, ни одного выстрела, ни единого стона, ни одной смерти. Чтобы исчезло горе, чтоб не плакали матери и дети. И вдруг подумалось: «Остановлю я войну, а немцы на этом берегу так и останутся, на веки вечные?.. По доброй воле ведь не уйдут, земля у нас, как масло, хоть на хлеб ее мажь, кому захочется такую землю бросать? Пока фашисты нашу землю топчут, без войны не обойтись, а будет война — будет и смерть и горе».

Голова пухла от тяжких дум, рвалось сердце.

Девушка собрала в ведро чистую посуду, присела возле Поночивны и заговорила:

— Не таите на меня зла, тетя Галя, что так про оккупированных сказала. У меня у самой мама и двое братишек под немцем, на Херсонщине. В сорок первом весь наш десятый класс — в последний эшелон, и через Днепр. А они остались. А сказала потому, что сердце от горя окаменело. Выполнили мы задание и уже на восток шли, а тут дожди проливные, слякоть, измучились по лесам. Ну, одной женщине и доверились, такая добренькая была: передохните, детки мои, обсушитесь, я супчика сварю… А муж ее камышами прокрался — и в село, где гарнизон немецкий стоял… Еще и суп не сварился, а машины с фашистами уже у двора. Мы — за хату, а немцы от речки — цепью. Там мои товарищи все и полегли — на огородах. А меня пули, как нарочно, обминали. Командир сказал: хоть один из нас должен прорваться, к своим дойти и все передать, ради чего мы в тыл ходили. Я где ползком, где бегом — и в лес… Никому больше не верила, звериными тропами шла, там зерно ела, там травинку — одной ненавистью жила. А вам — не знаю почему — поверила. Не бойтесь я у вас долго не задержусь, завечереет — я и пойду. Мне быстрей к нашим надо.

— Не боюсь я уже, девонька. Боишься день, боишься два, а потом думаешь: да до каких же поп?! Знаю, что не засидишься у нас, но через немецкую линию и через Днепр пробраться — не порог перейти.

— Что поделаешь, тетя, — вздохнула Надежда. — Помирать — ой как не хочется, а идти надо. Дорогой ценой заплачено за все, что нашим должна рассказать.

— Приляг, Надя, да поспи, вон глаза у тебя слипаются. А там жизнь подскажет, как быть.

— Плаваю я хорошо, до войны на соревнования ездила, — похвалилась девушка и тут же провалилась в сон.