Земля под копытами

Поночивна вертелась, как муха в кипятке: для козы на дне оврага, где вода просачивалась, щипнула зеленой травки, детям кое-что простирнула, за мясом к Федору Копоте сбегала, долю свою взяла и приварила в ведре, чтоб не портилось подольше, соли-то и на понюх нет, где теперь соль! Вертелась Поночивна, а думок — полна голова, не хотела бы, да ползут. Куда это дитя пойдет на ночь глядя — разве что смерть искать. В этих крутоярах и в мирное-то время ночью заплутаешь, шею свернешь, никто и костей не найдет. Такие есть пропасти и кручи, где людская нога от сотворения мира не ступала. А держаться верха — как пить дать, на немецкий пулемет нарвешься.

Теперь выйти к реке только по илистым берегам и можно, немцы там не станут сидеть, любят где посуше. Опять же залив в берег врезается. И мелководье чуть не до середины Днепра. На берегу залива, под дикой грушей Галя днище лодки углядела — когда еще все спокойно было, в конце лета, бегала за дичками, детям компот варила. Кто-то днище из воды вытащил, припрятал на дрова, хотел, наверное, конем приволочь, да потом не до того стало. На днище плыть через Днепр все ж безопаснее, лучше, чем на свои силы только надеяться: руки-ноги задубеют, так передохнуть можно, сразу не пойдешь ко дну.

Но все это болтовня одна, потому что не найдет Надежда, или как ее там зовут по правде, ни днища лодки под грушей, ни илистых мест не найдет. Разве что прямехонько к Днепру — немцам в лапы выйдет. И повести девушку — не поведешь, трое детей за подол держатся и пищат, как птенцы, из гнезда выпавшие. А поведешь — вернешься ли назад, кто скажет? Никто за то поручиться не может. Да и не разбирает пуля, куда летит, не спрашивает пуля, есть ли у тебя дети. В темноте ежели с немецкими дотами не поцелуешься (знать бы, где эта линия обороны проходит и одна ли она), то на сухую ветку наступишь, а фашист с горки на тебя и сыпанет горяченького. Если б жива была баба Марийка — детям ее, сиротам, первое время было бы где головки приклонить. А так — под забором детей оставлять, какая мать пойдет на такое?

Чего только не передумала за день Поночивна, а все к одному возвращалась: никак не выпадает ей к Днепру идти.

Но когда стала девушка в дорогу собираться, и Поночивна встала:

— До вересоцкой дороги провожу тебя, девонька. А там уж на свое счастье надейся…

Малых под кручу загнала — спать, Сашку наказала не болтаться где попало, а возле братьев быть, огня не палить, на огонь можно полицаев из села навести. Случилось на той неделе в другом овражке, который поближе к селу: играли дети и подожгли копну соломы, а немцы как налетят: «Партизаны! Партизаны!» И пуляют куда попало… Крикнула Галя и Катерине, что на часок отлучается, на вересоцкие поля идет за кукурузой, может, какой кочанчик и нащупают, хоть там до них уж каждый стебелек перещупан. Стемнело, когда собрались в дорогу: спешила Поночивна, чтоб засветло хотя бы полпути пройти, дорога — не бетонка. Но ночь упала сразу, только из Глубокого выбрались, — густая, осенняя, мглистая.

— Дня теперь — кот наплакал. Зато никому глаза не намозолим, — успокаивала Поночивна то ли девушку, то ли себя.

Словно помолодела Поночивна: видела дальше, слышала острее. А может, само тело вспомнило детство и юность, когда Галя знала эти овраги, как свои пять пальцев. Ноги сами чуяли каждый поворот тропки, ползущей по косогору, каждый рукавчик оврага, каждый ручеек. У вересоцкой дороги овраг поворачивал к селу. Они пошли по стерне, вдруг Надя схватила Поночивну за рукав фуфайки:

— Немецкие машины…

Теперь и Галя услышала: по дороге, в сторону Микуличей, ползла колонна автомашин. Они легли на мокрую землю. Похолодало, с неба сеяла снежная крупа и шелестела по соломе, будто тысячи мышей шныряют но полю.

— Пройдешь, Надя, дорогу — и по склону вниз, к старому руслу, — сыпала словами Поночивна. Пока говорила, вроде бы не прислушивалась, что творилось в душе. — Русло старое вброд перейдешь, потом — вверх и на горку, а по ту сторону горы — долинка, по этой долинке — ко второй топи иловой — она самая глубокая…

Машины шли невидимками, без огней. Наконец-то гул моторов заглох за холмами. И тут Надя пропала из глаз, словно растаяла в чернильной тьме. Галя испугалась, что потеряет ее, бросилась, не разбирая дороги, и едва не упала, налетев на девушку. Надя, пригнувшись, почти слившись с землей, ступала неслышно, как кошка.

— Не спеши, девонька, не прыгай через пятницу на субботу, уж и не найду тебя…

Надя ничего не ответила. Они подходили к самой дороге, когда услышали скрип колес и немецкую речь.

— Что это они, души чертовы, по ночам разъездились, никогда такого не было, — прошептала Поночивна. — У нас смеются: фрицы, как курки, с заходом солнца — на насест.

Говорить было небезопасно, а хотелось, чтоб девушка отозвалась: не гневается ли на ее, Галину, осторожность.

— Где-то наши прижали, вот и бегут, а может, передислокация.