Земля под копытами

И исчезла Катерина. Тут ухнуло за гребнем, в овраге посыпалась глина. «Заживо детей похоронят, ироды», — испугалась Поночивна, схватила сыновей под мышки и выползла на свет. Двое немцев шли по тропинке над обрывом, и они еще не видели ни Поночивны, ни козы, но приостановились и застрочили из автоматов по кустам. Галя снова втиснула детей под обрыв, закрыла своим телом. Пули прошивали косогор вокруг козы Мурки. Коза скалилась, как пес, и подпрыгивала, будто танцевала. У Гали потемнело в глазах, свет померк, только Мурку и видела: убьют, фашисты проклятущие, нечем будет детям даже суп забелить.

— Чтоб вас сто раз на дню убивало! — закричала она, не помня себя. — Чтоб вам не увидеть своих детей! Чтоб вас, иродов, и сыра земля не приняла!..

Немцы не поняли ничегошеньки, посмеялись над ее криками и указали автоматами в поле:

— Шнель, матка, шнель!

Поночивна отвязала козу, узел с пожитками и харчами через плечо перевесила, Телесика на одну руку взяла, Андрейку — на другую и поплелась в гору. Как только из оврага показалась, Костюк тут как тут, верхом подскакал:

— А, мать-перемать, и тебя выкурили! Большевичков дожидалась!

Аж зубы застучали у Гали, так и подмывало ее высказать все, что думает, но только с ненавистью покосилась на него:

— Кому хочется уходить от своего куреня?

Пусть сегодня еще твоя берет, пес ты поганый, но недолго теперь, переживу я тебя, выживу, и в детях, внуках и правнуках жизнь моя продолжится, а ты сгинешь, и следочка на земле не останется, без рода и плода — собственные дети проклянут и отрекутся от тебя… Вчера, увидя зарево над Киевом, легко вздохнула Поночивна: вот он, конец всем мукам. Но нет, видать, еще не конец горькой, полынной ее доле. На новые муки ведут, снова распинают и мучают.

И кожа на кнуте стирается, а она что — железная? Но недолго причитала и жаловалась на судьбу Поночивна. Ведь не лучше и не хуже других, все горя с верхом хлебают. А дети у нее не сахарные, жизнью добре тертые, голыми руками не возьмешь ни ее, ни мальчишек. Держите карман, видела меня ваша Германия распрекрасная разве что во сне, все одно с дороги убегу, хоть вы мне руки-ноги вяжите, не удержите и не уследите. Не дам из себя веревки вить. Так говорила себе, будто подкручивала, внутри себя заново пружинку заводила, потому что опять жизнь круто поворачивалась, требуя нечеловеческих сил и упорства.

Пока жива в ней вера в свою долю, до тех пор живет и она сама, и все вокруг — назло всем чужинцам и отступникам.

Не одну Поночивну, многих людей гнали немцы из оврага на выгон, откуда начинался обсаженный вербами шлях на Пручаи, за Сиволожь и Чистополь, в степи.

Горе ходило по выгону, горем погоняло. Колонна — страшное дело. Плакали дети, мекали голодные козы, ржали кони. Бабы с детьми и узлами на плечах голосили как на похоронах. Полевые жандармы с бляхами на груди, на бляхах — черепа и кости, шипели вкруг толпы, как гуси. Полицаи на конях гонялись за людьми, как татарва. Конец света пришел. А все ж вместе со всеми в гурте легче. Перекинулась словом — и отвела немного душу. А уж как Сашка своего в колонне увидела, и вовсе полегчало. Прикрикнула, еще и подзатыльник отвесила — больше от радости, чем со зла, разве дитя виновато, что его схватили и поволокли?

— Мы бураки из мерзлой земли дергаем, а тут немцы — цепью, от Вересочи, через все поле идут и орут: «Партизан! Партизан!» И погнали к оврагу, — рассказывал Сашко. — «Будут расстреливать, — думаю про себя, — прыгну в овраг, только бы неглубоко». А они через овраг погнали — и сюда. Мамо, коржа бабиного не осталось?

Достала Поночивна остаток лепешки, на три кусочка сыновьям разломила, а сама только посмотрела, хоть под ложечкой ныло и сосало. В узелке еще оставалось ячменя с горстку, но его берегла, и зернышка в рот не кинула, потому что никто для них ни обеда, ни ужина не приготовит. Надо бы еще воды в бутылку зачерпнуть. Катерина с сыном подошла. Мальчишку своего переодела в юбку, платком повязала, одни глаза, твердые, как камешки, мальчишку выдают. Многие переодели сыновей во все девчачье, говорили, что в Вересочах немцы всех подростков силком в машины сажают — и на станцию, в Германию, на военные заводы. Поночивна не стала своего Сашка переодевать: мал еще годками да щупленький, в глаза никому не бросится. Мотря Ковганиха, соседка новая — через канаву от них с детьми ютилась, — вынырнула из толпы. Тоже с двумя на руках, близнецы, перед войной родились. А к запястью коза примотана. Договорились, что бы ни случилось, держаться вместе.