Земля под копытами

Тут загагакали немцы по-своему, колонна двинулась в степь. Заголосили женщины, заплакала и Поночивна, будто по покойнику, и чем дальше уходили они от околицы, тем все туже внутри какая-то жила натягивалась, все больнее. И сама-то едва бредет, ведь не порожняя, дети у нее, еще и козу волоки, а та упирается, не хочет от дома уходить, скотина — что с того, что безъязыкая, а все понимает, ровно человек. Дорога, как свежая пашня, только комья мерзлые. А в голове одна мысль: как бы бочком-бочком, да в овраг. Бегут немцы, вот-вот наши в село войдут, может, и Данило среди них. Разве не может так быть, что человек свое село освобождал? Ступит на порог, а хата — пустая. Тут жандарм подскочил к Поночивне и плетью опоясал — словно огонь ожег:

— Шнель, шнель!

Что больно — не беда, стерпит, а фуфайку жаль, до ваты рассек, а материи теперь и на латку не добудешь. Умылась слезами, и Сашко вместе с ней плачет. Цыкнула на сына, глаза рукавом осушила, пусть не радуются нашим слезам, сами теперь пусть поплачут. А голова колонны тем временем в Глинище вползала. Люди сгрудились под кручей, а напротив и сбоку скалились на них, как псы, немецкие пулеметы. Смерть костьми среди людей загремела: расстреливать будут! Галю как током ударило: Провалье под Листвином вспомнила.

Небо заволокло тучами, повалил густой снег. В белый саван все убрал: людей и землю. «Да что это мы себя хороним! — рассердилась Галя. — В Провалье на одном волоске жизнь висела, может, и тут доля не даст пропасть». И села козу Мурку доить, с утра была не доена. Звонко молоко в котелок цвиркало, и люди вокруг Поночивны ожили, оторвали, наконец, глаза от пулеметов. Галя козу выдоила, и кто из детей подходил, — свои и чужие — молоком поила, будто причащала. Котелок быстро опустел, но женщины стряхнули оцепенение: у кого что было из еды доставали, детей кормили и сами ели понемногу. Мотря угостила печеным бураком, Поночивна и себе кусочек в рот положила. Бурак был сладкий как мед: «Может, тем человек и держится на свете, что даже на краю могилы о живом думает».

Тучи наконец отсеялись снегом. Выглянуло солнышко и отогрело лица людей, застывшие от дыхания смерти. Катерина разжилась где-то двухколесным возком, решили в него коз запрячь, Галину и Мотрину. Дети хотя бы не будут руки обрывать, котомок на себе тащить не надо. Пока вязали из тряпья и веревок упряжь для коз, из села показалась цепочка подвод; протарахтели они по смерзшимся кочкам и остановились вблизи Гнилища. Людей подогнали к подводам, и колонна в окружении полицаев и немцев двинулась дальше. На широких подводах бугрились прикрытые брезентом ящики. Обозные поглядывали на людей хмуро и равнодушно, но уже без былого презрительного высокомерия, как было в сорок первом. И только запряженные в возок козы веселили их:

— Нах Берлин, пани матка, ме-е, ме-е!..

— С того света тебе уже мекают, пан собака!.. — отрезала Галя и сама испугалась.

Но немец, ехавший на ближайшей подводе, ничего не понял и осклабился:

— Нема млека, нема яйка, до свидания, хозяйка…

— Ничего, посмеешься скоро!

И словно наворожила Поночивна.

Из-за коз все и началось у Гали с Кавганихой. Мотря хворостину подняла и Галину козу как стеганет. У Поночивны закипело под сердцем, будто это не Мурку, а ее ударили:

— Не бей мою, моя и так тащит. Это твоя лодырничает…

— Чья бы уж корова мычала, а твоя молчала. Не видишь, твоя ногой за ногу заплетает…

Может, и рассердилась бы Поночивна, да времени не хватило: откуда ни возьмись появились в небе самолеты да и понеслись на колонну. Галя не успела на крыльях звезд рассмотреть, только по поведению немцев и догадалась, что наши это. Немцы, как куры, шарахнулись в разные стороны, да все норовили меж детей и женщин спрятаться: мол, по своим не будут стрелять. Только теперь поняла Поночивна, зачем их к немецкому обозу прилепили. Раньше в кино видела такое, как враг перед собой детей и женщин гонит, от стрел закрываясь, теперь самой довелось пережить. Вот до чего докатилась: щитом для фашистов стала.

Гул самолетов нарастал, будто небо с места сдвинулось и вниз падало. Поночивна толкнула Сашка под воз; сама с меньшенькими упала на дорогу, вжалась в землю. А все ж одной рукой козу за веревку держала: испугается, побежит, лови потом ветра в поле.

Самолеты ревели так, что тело само собой в землю ввинчивалось. Давно она уже не молилась, а тут вдруг бога вспомнила, того, что в материнской хате в углу висел: в золотой короне, с раскрытой книгой в руках, а в книге той написано: «Приидите ко мне все труждающии и обремененнии азъ упокою Вы…» «Боженька, родненький, — зашептала одеревеневшими губами, — не дай мне, и деткам моим, и всем людям нашим от своих же пропасть…»

В то же время Поночивну охватила острая, мстительная радость. Каждая жилочка натянулась в ней как струна, и звенела, пела: «А может, еще и пронесет. Сколько раз у края могилы стояла, а вот не пропадала…»