Земля под копытами

Вдруг до нее докатился с севера далекий, едва различимый гром. Там, где в прозрачные солнечные дни вздымались на горизонте звонницы Киевской лавры, сейчас вспыхивали зарницы. Галя вскочила на ноги, поднялась на цыпочки. Конечно, столица от этого не приблизилась, но огней она увидела куда больше. Подвешенные на парашютах ракеты летели над Днепром огненными аэростатами, доплывали, казалось, до Микуличей.

— Ой, люди добрые, не за Киев ли это бой идет! — чуть не закричала Поночивна. — Переправились наши через Днепр, переправились!

И смеялась Галя, и плакала. Прыгала на горе, под звездами, как ребенок. Ошалела от радости. Верила ведь, что доживет до такой минуты. Даже когда последние матросы Днепровской флотилии, отстреливаясь от немецких автоматчиков, оставляли село, она верила. Нашлись и такие, кто устал верить, опустил руки и душой опустился. Но дерево живет, пока жив хоть один корешочек в земле. Здоровым корнем живо дерево.

Ей бы спешить к детям, а она все стояла на горе и смотрела на зарево далекого боя, пока месяц не выкатился из-за холмов, не осветил всю землю молочным светом. Вовремя Надя через Днепр махнула. Зарево поблекло. Схватывал мороз. Съезжая по скользкой от изморози траве, Галя спускалась вниз. Тропинка вилась по краю пропасти, залитой холодным лунным светом. И видит Поночивна, что наперерез ей по склону бредет, шатаясь, что-то белое. Верила и не верила Галя во всякие бабские россказни про ведьм, кикимор, русалок, а тут — на тебе, и не во сне, а наяву. Вскрикнула Поночивна и бессильно опустилась на землю. А оно услыхало испуганный Галин крик и завопило, заголосило глухим, будто бы из мешка, но точно Фросининым голосом:

— Люди, людоньки, кто тут?! Помогите…

Поночивна, узнав ее голос, мигом успокоилась. Она поднялась, подошла к Фросине, дрожавшей в одной коротенькой сорочке, как осина на ветру. Юбка ее была задрана и завязана узлом над головой. На сорочке дегтем, каракулями выведено: «немецкая курва». «Вот тебе мои петушки…» — вспомнила Галя, но ничего не сказала. Узел был завязан туго, едва распутала. Фрося рванула с головы подол юбки, упала на колени и потянулась к Поночивне. Но Галя с брезгливостью отшатнулась, Фрося ткнулась головой в сухую траву и заревела, запричитала, как на собственных похоронах.

Поночивна обошла ее стороной, как чумную, а потом в овраге долго мыла и терла травой руки.

КНИГА ТРЕТЬЯ

1

Немцы надвигались от Днепра тучей, как воронье.

Поночивна места себе не находила: еще затемно, когда куст от черта не отличишь, Сашко с дружками подался за бураками в поле, а теперь оттуда доносились выстрелы, и каждый — Гале прямо в сердце.

Бежали люди из Вересочи оврагами, коров, коз за собой вели. А навстречу им, от Пручаев — жандармы в черных плащах с блестящими бляхами на груди. Покажется над оврагом чья-то голова, конные полицаи сразу — хвать его и гонят на шлях, а на шляху, у села, — цыганский табор.

Кто без скотины и детей — спускался на веревках в ямы, вымытые водой. У Гали — и коза и дети. Галя козу — в заросли, примотала к корневищу, а сама с Андрейкой и Ивасиком-Телесиком под кручу забралась. Загудела земля под конскими копытами, полицаи остановились на круче, прямо у них над головой.

— Выходите на шлях, люди, а то хуже будет! Мы вас и в мышиных норах найдем! Никто под большевиком не останется!

Телесик все капризничал, а тут, как услышал полицаев — будто окаменело дитя, ни звука, ни шороха. Беда научит, почем фунт лиха, и взрослого и ребенка. Могла бы Поночивна — в землю вросла б, корнем твердь земную пробуравила, как дереза, чтоб уж никакая сила из родной землицы не вырвала. Вжалась в самый дальний закуток, телом к холодной глине приросла и тут почуяла вдруг, как часто-часто пульсирует земная глубь, словно и впрямь живая. Потом только догадалась, что это ее собственное сердце бьется. Никогда земля не была ей такой родной, как нынче.

Полицаи поорали, поматерились и поскакали дальше. Но стрельба и гул людских голосов со стороны Днепра приближались. Сашка все не было, и рвалась Галина душа — бежать, искать! Но ведь двое малышей, да и куда побежишь — под пули, в петлю? Люди, что растревоженные пчелы, роились в овраге и тащились в поля, как на казнь. Катерина с двумя мешками через плечо мимо бежала:

— Вылазь, Галька, в колонну иди, немец не глядя по кустам из автоматов пуляет, в ямы — гранатами.

Сына ее тоже не было — в одной компании с Сашком на промысел подался.

— Уж как будет, так будет, а я своего тут подожду.

— Иди, Галя, иди, говорю! — рассердилась Катерина. — Ой, дождешься смерти!

— Замкнут в вагоны и поволокут аж до самой Германии — что тогда запоешь, девка?

— Пусть хоть что, а смерть страшней.