Земля под копытами

Когда кормила детей салом, от щекочущего запаха аж скулы сводило. Что война с людьми делает! Галя достала из узелка немного ячменя, по одному зернышку в рот клала, только чтоб голод обмануть, кто знает, завтра, может, дети и ячменному зерну как манне небесной обрадуются. Села козу доить на ощупь, а вымя у нее в живот втянуло, и голодная весь день, и вымотанная. Доила и плакала. С четвертинку всего и нацедила, по глотку дала детям, своим и чужим, кто поближе был. А тут Катерина с плачем — одеяло шерстяное потеряла, с возка упало и пропало. Принялась укорять Галю:

— И откуда вы на мою голову со своими проклятыми козами свалились?

Может, и промолчала б Поночивна, но так ей плохо на душе стало от этих слов, так обидно за Мурку:

— А ты где со своей таратайкой взялась? Набивались к тебе с козами, за горло брали? Первая к нам подкатилась: впряжем ваших козочек… А теперь у моей Мурки рана от шлеи, а твоей коляске что сделалось? Да век бы я ее не видела!..

— Тебя, Галька, только зацепи — не переговоришь, не переслушаешь.

— А ты не тронь!

От усталости у Гали опускались руки и веки слипались, будто медом смазанные, но каждому из сыновей перед сном ласковое слово сказала, чтоб отогрелись душой. Вот вернется отец с войны, прошептала на ухо Сашку, я и расскажу ему, какой ты был у меня помощник, и кормилец, и хозяин: слов она не жалела, слова что — как солома, пусть горят, зато тепло в душе мальчика останется. Андрейке рассказывала о сапожках, которые ему отец пошьет после войны, сиять будут как зеркало. И по головке сына погладила. Телесику сказку придумала: про волшебную маковку, в которой не зернышки, а воины, и за командира у тех храбрых воинов он, Телесик; мчат воины на красных танках, гонят фашистов с нашей земли, а отец любуется своим Телесиком, это, говорит, мой сынок…

Заснули сыновья, а Поночивна еще долго солому из-под рядна дергала, мяла в пальцах, чтоб хоть немного повкуснее сделать старую солому, и козе Мурке давала. Потом и козу приголубила — по голове погладила, шею пощекотала, все живое ласку любит. Вздохнула Мурка благодарно, как человек, и легла возле Гали. Наконец уснула и Галя — будто провалилась в сон.

Полицаи выгнали их под дождь, едва начало сереть. Галя сынов укутала во все, что было. Одеяльцами, реденькими, как сито, козу подпоясали: и нести меньше, и Мурке теплее. Сашко накрылся мешком, а узелок с ячменем Поночивна за пазуху спрятала. Дождь со снегом падал на мокрую землю, снежного месива — по колени, промозглая сырость до костей пронимала. Долго стояли они в снежной жиже, пока немцы с бляхами на груди не вышли из хат, наевшись досыта.

Но вот колонна двинулась по узеньким улицам Пручаев. Людей гнали, как скотину: жандармы с полицаями и спереди, и сзади, и с боков, чтоб люди не разбегались. Но как ни колотили их немцы прикладами, колонна растянулась, и все, кто был попроворней, шмыгали по пути в чужие дворы. Надумала и Поночивна в какую-нибудь дырку юркнуть. Ничего хорошего впереди не ждала. А наши, может, уже в Микуличах, два дня пересидишь в Пручаях — и воля. Нет, не станет она ждать, пока наши в Пручаи придут — сама пойдет навстречу, оврагами. Переулок круто сворачивал на главную улицу, а в тупике как раз стояла хата и копешка соломы за ней. Тын и ворота давно в печи сгорели, одни столбы торчали на голом месте — как сторожа.

— Тут, сыны мои, давайте тикать, — торопилась Поночивна. — А то попадем на немецкий поезд, домой не вернемся.

— Я, мама, тоже хотел сказать, — совсем по-взрослому, у Поночивны даже сердце сжалось, молвил Сашко. Андрейка, Телесик и коза Мурка — те со всем были согласны.

Осмотрелась Галя по сторонам, вроде никто не видит. Немец перед ней только что скрылся за поворотом, а полицай, что следом плелся, отстал. Сашко с козой, а следом и Галя с младшенькими шмыгнули во двор. Присели за копной; что уж дети, коза и та поняла: застыла как каменная, только дрожь по телу.

Плыла мимо двора колонна, как прибывающая вода, кто знает, захватит, закрутит или минует. Сердце у Гали билось, как рыба на берегу. Наконец утих гомон, улица опустела. Поночивна выскочила из-под копны и бросилась к дверям:

— Пустите, люди добрые, дети у меня окоченели.

Из хаты выглянула женщина, глаза добрые, посмотрела на Галиных сыновей, вздохнула:

— Куда тебя, молодица, денешь… Ступайте скорей в хату, а то через вас и нам лихо будет.

В хате под печкой своих четверо. И тоже есть нечего, мыши и те давно разбежались. Зато печь вытоплена — значит, жить можно. Прилипли Галины мальцы к печке, трактором зацепи — не оторвешь. То были синие-пресиние, а тут румянец на щечках проступил. Подняла хозяйка заслонку, вынула из печи половину печеного гарбуза, подала Гале.

— Сегодня у вас горе, а завтра, может, и мы с сумой по людям пойдем.