Земля русская

Ключом к решению противоречивой задачи становится организация групповых систем расселения, где инфраструктура коммуникаций объединяет обширные «созвездия» населенных мест. В главных поселениях «созвездий» при этом будет возможно создать крупные, эффективно функционирующие центры экономической и культурной жизни, в то время как отдельные поселки сохранят разумную величину, оптимальную для организации производства и связи между жилой средой и природой. «Созвездия» могут образовывать «галактики», объединяемые городом, что позволит распространить на село уровень общественных услуг, который сейчас считается специфически городским».

Что же, собственно, утверждает доктор архитектуры? Да то, что есть в реальности, то, что сложилось исторически, выверено веками. «Созвездия» и «галактики» — это существующий тип расселения в наших краях: два-три десятка деревень, экономически и культурно тяготея к большому торговому селу, образуют своеобразный круг («созвездие»), ныне являющийся одним хозяйством, колхозом или совхозом, а десятка полтора-два таких кругов объединены районным городком — вот вам и «галактика». Основа основ такого расселения — земля, угодья. Густота расселения, величина селения определялись землей, возможностями производства. Определяются и сейчас. Абсолютно прав доктор Иконников: расстояния между жильем и местом работы должны иметь разумные пределы, иначе последует снижение уровня производства. А разумные пределы, тут и доказывать нечего, определяются средствами производства: работали на лошадях — один предел, стали на тракторах и автомобилях — другой. Плюс к тому дороги. Да еще география. Так вот, соответствует ли нынешний предел нынешнему уровню средств производства? Не убежали ли мы в погоне за культурно-бытовыми благами чересчур далеко от земли-матушки?

Увидеть и понять, что, куда и как идет, лучше всего можно там, где жил долгие годы, знал, что было когда-то, делал сам и видел, как делали люди. Я поехал на родину, под Бежаницы, в Псковское ополье. Через полтора часа, отсчитав сто двадцать километровых столбов, я сошел на пригорье у лесочка, называемого Яров-клин, и огляделся.

Первой мыслью, нет, не мыслью, а, скорее, чувством, ощущением было: как сократились расстояния! Тридцать лет назад отсюда я ездил в Великие Луки, тогдашний областной центр, на дорогу уходил целый день. Целый день и полтора часа! О каком же отдалении места жительства от места работы я толкую, если заводские шефы из Великих Лук ездят под Бежаницы на работу обыденком.

И все же что-то мешало восторгаться прогрессом. Я глядел на еловый лесок, на березник на Пашменовом болоте, на густую кущу садов, скрывавшую крыши Верховинина, и мне казалось, что и ели, и березы, и вербы на гуменниках не молодые, успевшие подняться на военных вырубках, а те, старые, знакомые с детства. Это было, пожалуй, и все, что позволяло сказать: узнаю родину. Остальное — не узнавал. А что именно, не могу сразу схватить. Не могу с ходу понять, что же тут обновилось.

Стоп! Обновилось? В том-то и дело, что нового, кроме асфальта на большаке… нет. И нового нет, и старое не похоже. Тридцать пять лет пролетело, я стою на пригорке, с которого видно окрест верст на десять, и теперь уже глядя вдаль — на крыши Макарина, Игнашева, Лифанова, Рудницы, Хряпьева, на сугористое поле Ренду, на заливной луг Заремянье, — отмечаю не прибавку, а убавку. Поредели и ужались деревни, пропала, словно испарилась до донышка, речка Заремянка, исчезли полевые дороги и тропинки, как будто скатали их в рулоны и спрятали за ненадобностью подальше. И проклюнулось пугающее тоскливой болью чувство. Я стараюсь отогнать его, внушаю самому себе: нет, нет, не поддавайся первому впечатлению, вспомни, что тут было, когда вернулся с войны, нельзя же одним махом зачеркивать людской труд, ведь если бы люди не приложили рук, тут бы и хлебным колосом не пахло, а ты погляди — колосятся на полях хлеба, море травы кругом, вон сколько скирд за деревней, будто посад новых изб.

Спускаюсь с пригорка и иду полями в деревню. Что меня до сих пор удивляет в покойных верховининских мужиках — это их страсть сажать сады. Земли-то было по три десятины на двор, а они из края в край насажали садов, да добро бы яблони, вишни, а то по всем гуменникам, у прудов-копанцев — красная верба, плакучие ивы, калина, лещина, на задах — кучные светлокорые осинники. Издали все это воспринимается как один массив, как ландшафтный парк, и от этого чудо-сада становится светлее на душе. Я ускоряю шаги, нетерпеливо, как с родным человеком, жду встречи — и вдруг словно спотыкаюсь: взгляд упал на колосья.

Густыми шпалерами тянется через поле высокий, по пояс, осот, а между ними тощие колоски ржицы. Сиротское поле! Миром посеяли, а доглядеть некому…