Земля русская

…Утром мы уходили из Уфалова. Пал мороз, и выкатывалось из-за леса солнце, в его лучах серебрились поля, белые крыши деревень, к берегам Кривены припаялся тонкий ледок. Земля словно бы обновилась, кругом было так просторно, что хотелось смотреть и смотреть на нещедрую нашу землю, на которой живут удивительные люди. Мы еще не раз придем сюда и порасспросить подробности, и поздравить Анну Дмитриевну с запоздалой боевой наградой, и просто так — проведать, и всякий раз будем уносить в душе тепло ее живых лучистых глаз.

* * *

Никто сейчас не скажет точно, сколько мы «потеряли» за сорок последних лет земли. Говорят в общем: сотни тысяч гектаров. «Потерянная» земля — наша беда и наша боль. Но что было делать, если пахари не пришли с войны? Не пришли миллионы мужиков. Читаешь в книжках о каком-нибудь давнем нашествии на Русь: «И наступило на русской земле запустение…» — и думаешь: вот и на твой век выпало. И нашествие выпало, и заросшая лесом нива.

Когда мне случалось ездить по деревням верхней Волги, я много дивился березовым рощам: уж больно походили они на искусственные. Такие четкие квадраты белых стволов-одногодков, без подлеска, словно по шнуру обрезанные опушки, что думалось: нет, природа не могла так сотворить, рощи насадил человек. Я даже готов был поверить в легенду, что бытует в приволжских деревнях. Говорят, что сажали эти рощи наши солдаты, тоскующие в окопах по крестьянской работе. И поверил бы, не будь сам солдатом: на войне мы вырубали, а не сажали леса. Поверил бы, не встреть я Евдокии Матвеевны Никольской, старой крестьянки из деревни Кокошкино.

Напрягаю сейчас память и никак не могу вспомнить первой нашей встречи. Их было много. Я приезжал к ней и один, и с женой — обиходить огород, и с друзьями — нарубить дров, и уже смешались в памяти разговоры и события, четко остался ее образ. Образ поразительной силы. Она была невысока ростом, сухонькая, легкая на ногу, морщины избороздили ее некогда красивое лицо, а в голосе, в глазах столько спокойной, отрешенной от суеты мудрости, что, казалось, глядит она на нас из какого-то далекого далека, все понимая и все прощая нам.

Жила она в крохотной избенке, срубленной в сорок третьем приезжими плотниками. В избенке — печь да кровать, да крохотный столик со стопкой книжек и газет. Она много читала, и я не раз дивился ее суждениям о книжках. Когда ставила на стол самовар, чтобы напоить нас чаем, книжки складывала на подоконник, тщательно обтирая их фартуком. Над столом висели фотографии сыновей, всех троих, павших на войне. С крыльца ее дома был виден высокий холм над слиянием Сишки с Волгой, а на холме белый высокий памятник над братской могилой. Он был виден и в проливной дождь, и в туман, и в осеннюю непроглядную ночь — так сильно светилась его белизна на фоне заречного леса. А может быть, уже не глаз, а память зрила его сквозь завесу ночи.

На том холме под каменными плитами спят солдаты и генералы. Два имени высечены на плитах особенно крупно: генерала Сеславина, героя Отечественной войны 1812 года, и генерала Комиссарова, героя Отечественной войны 1941—1945 годов. Словно два века сошлись на крутом приволжском холме. Евдокия Матвеевна часто поднималась на холм и подолгу стояла там.

Ее уже нет в живых, она покоится на деревенском кладбище, в двухстах шагах от холма. Как жалко, что не хороним мы вдов и матерей солдатских рядом с солдатами и не ставим им памятников! Ну что ж, пускай памятником ей будет этот небольшой рассказ, написанный мною еще при ее жизни и читанный ею тогда же.

* * *

…Евдокия Матвеевна поднялась на пригорок, с которого должна была показаться родная деревня, и ничего не увидела, кроме пустого, изрытого траншеями, оплетенного колючей проволокой поля.

Она отыскала то место, где стояла ее изба, сняла с плеч котомку и села на бугорок вытаявшей земли. На Евдокии Матвеевне надета короткая зачиненная пальтушка, темная юбка, серый бязевый платок, из-под которого выбиваются седые волосы. На ногах сапоги разных размеров. Их было две пары, ребячьих сапог. Но фашистский мародер отнял одну пару, да в спешке не разобрал, схватил разные. Так и ходит мать в ребячьих сапогах: один Сашин, другой Юркин.

Где-то они, дети? Целый год ни слуху, ни весточки. Теперь деревню освободили, и она будет ждать писем.

— О чем задумалась, Дуня?

Она приложила руку к глазам, вгляделась. На дороге, опираясь на палку, стоял седобородый старик. Она узнала его — Иван Иванович Медведев из Люнина.

— Здравствуй, Иван. Возвернулась вот, сижу.

— Думаешь, как жить начинать?

— Да, как жить… Много лет этой земле не родить хлеба. Помнишь, после гражданской? Годов десять в силу входили. Так разве ж то сравнить с теперешним? Живого места на земле нет.

— Ничего, Авдотья Матвеевна. Мы начнем, а там, глядишь, подмога придет. Мы в Люнине уж колхоз образовали. Председателем меня поставили.

— А у нас и председателя не из кого выбрать, одни бабы оставались, да и тех что-то не вижу.