Земля русская

Отвела за разговором душу, поднялась Евдокия Матвеевна. Захотелось от усталости воды волжской напиться. Подняла одну банку консервную — с дыркой, вторую, третью… Что же это такое? Целой банки не найти. Сколько же тут пуль пролетело, осколков снарядных?!

Спустилась на лед, думала ладошкой водицы зачерпнуть из воронки, а там… сукно шинельное. Струится весенняя вода, шевелит сукно. Жутко стало…

Но человек, пока живет, думает о живом. Прав люнинский председатель, надо думать, с чего начинать. Они вот колхоз возродили, и нам надо в кучку собираться.

Клонится к закату мартовское солнце. Ручьи ожили, заструились к Волге. В синем воздухе жаворонок трепыхается, звенит. Быть весне ранней.

Идет старая женщина по пепелищу. Вон над бугром дымок вьется: ага, кто-то уже обживается. Спустилась по ступенькам, откинула рядно, повешенное вместо двери, — ничего со свету не видать.

— Кто тут есть?

— Баба Дуня! Здравствуй! Доплелась и ты?

— Доплелась. Чую по голосу, вроде ты, Кузьмовна?

— Я, Матвеевна. Вся деревня тут. В одной землянке уместились.

Попривыкли глаза к полумраку, узнала Александру Кузьмовну Цветкову, Марью Павловну Уткину, Ольгу Ивановну Петрову, Александру Смирнову. Все солдатки, с двумя-тремя ребятами каждая.

— Оберегайте ребят, бабы. Железа всякого кругом… Не ровен час… Так с чего ж начинать будем?

Ольга Ивановна Петрова, она постарше других была, сказала:

— Тебе, Авдотья Матвеевна, командовать. Раньше звеньевой была, берись сызнова, руководи.

Пошли женщины в обход, принимать колхозное хозяйство: что же оставила им война?

Жмутся тесной кучкой к тропинке, опасливо обходят каждый предмет. Одеты кто во что: кто в шубу, кто в ватник солдатский, кто в пальтушку, до дыр протертую. На ногах и валенки, и лапти, и ботинки с портянками. Хуже, чем погорельцы, обездоленные войной солдатки. На голом месте колхоз собираются ставить, хлеб сеять и ребят поднимать.

В Есемове печку уцелевшую нашли. Стоит голая, черная, сиротливая труба в небо. И то радость. Без печки ни обеда сварить, ни хлеба испечь. Вот и работа на первый день: укрыть печку, уберечь от дождей.

Потом сарай без крыши увидели. Борону солнце вытаяло из снега, лопату саперную подобрали…

Сохранился тот неповторимый акт приемки, написанный рукой председателя колхоза имени Шестого съезда Советов Евдокии Матвеевны Никольской. Вот он:

«На девятое апреля 1943 года в колхозе имеется:

плугов конных — 2,

борон простых деревянных — 3,

борон «зигзаг» — 5,

собрано мешков — 42,

собрано веревок — 2,

собрано хомутов — нет,

собрано денег — 860 рублей».

С этого и начинали.

Совсем согнало снег, подсохли дороги. Из сельсовета на́рочным передали: идти на станцию Чертолино за семенами. Семена наносили — кладовщик нужен.

— Кузьмовна, придется твоего Васю ставить. Нету больше грамотных.

И стали пятнадцатилетнего Васю уважительно звать Василием Васильевичем.

Из райисполкома сообщили: оформляйте в банке кредит на рабочий скот. А как его оформлять? Посылает председатель Машу Голубеву на известковый завод:

— Сходи, Машенька, к Николаю Трофимовичу, счетоводу. Попроси бумагу составить…

Сколько забот легло на старые плечи Евдокии Матвеевны! Встает она рано, до солнца. Идет на поле поглядеть: не пора ли пахать? Это только так говорится: пахать. Вся надежда на лопату. Вчера установили норму: две сотки на человека. Посчитали всех наличных «пахарей» — в день до гектара можно сделать. Сегодня первый выход.

Вернулась в свою землянку, взяла круглый припахивающий гнилью хлеб, разрезала на пятьдесят скроек, посолила — «пахарям» на обед. Последние уцелевшие в яме запасы. А чем завтра кормить?

Совсем разбились сыновние сапоги. Ходит председатель босиком. Днем — на людях, в хлопотах — стихает душевная боль, а ночами не может заснуть, все мерещится самое страшное — погибли ее мальчики или раненые на поле лежат.

Днем рядилась с дядей Ваней — лавину через Сишку сделать. Дяде Ване давно на восьмой десяток пошло, но кто ж, кроме него, сообразит, как лавину поставить.

— Пиши, председатель, полторы сотни трудодней. Дело, сама видишь, квалифицированное.

— А не много ли, дядя Ваня? Растранжирим трудодни, а поле-то еще не засеяно.

— А уж пора бы сеять, лист на березе в копейку.

— Сама вижу: пора. Пятьдесят трудодней запишу тебе за лавину. Только уж на совесть делай.

— Ну ладно. Пятьдесят так пятьдесят. Все равно до расчета не доживу. Дыхание, Дуня, тяжелое стало, ноги немеют…

Только отошла — почтальона встретила:

— Письмо тебе, тетя Дуня.

Вскрыла конверт, да так и повалилась на землю. Умер от ран Сашенька. Дед Иван прямо в ушанке воды из Сишки принес, смочил ей лицо. Поднялась, села, а слез нету. Закаменело в груди.

— Ты поплачь, Дуня, — уговаривает дед. — Баба плакать должна, от этого ей легче.