Земля русская

Но я собираюсь говорить не о них, а о… женах. Быть женой «районщика» — доля нелегкая. То и дело менять работу, редко — по призванию и желанию, чаще — что подвернется. Ломать устроенный быт, привыкать к новому месту и людям, оставлять друзей, обрывать привязанности, волноваться за детей: за десять лет пятая школа… И надо быть  д р у г о м  мужу: входить в его заботы, понимать его дело, разделять убеждения. Говорят: ну разве станешь за  т а к и м  личностью? Мол, жена начальника — и этим все сказано. Все-то все, да совсем не то. Растворяя себя в муже, служа ему умом и сердцем, всею силою своего характера удерживая его на нравственной высоте идеи, она проявляет такие незаурядные качества, каких не обнаруживают иной раз и личности прославленные.

Из многих-многих имен я выбираю одно, признаваясь заранее в своем неравнодушии. Теперь это можно…

* * *

…Апрель был холодный, с дождями. В последних числах месяца, когда небо приподнялось и на березах набухли почки, Виктор Иванович Шелков приехал в Лесовые Горки, приозерную деревню на Валдае. Он долго стоял перед старым с оторванными ставнями домом, грустно оглядывая молодые березки и липки, посаженные перед окнами, черные дуплистые ивы вдоль улицы, крутой каменистый берег ручья, голый заозерный лес — все для него было полно скрытого значения, — потом ступил на крыльцо, отомкнул замок и вошел в избу. Первое, что он увидел, — портрет жены в простенке. Нина улыбалась светло и радостно. В больших глазах ее жило ожидание. Он сам делал этот портрет. Как-то возвратясь из командировки, увидел ее на перроне, не удержался, вскинул фотоаппарат — так и остались навсегда в глазах постоянное ожидание и радость встречи. Сейчас у него больно сжалось сердце, он снял шапку и низко склонил поседевшую голову…

Все шесть месяцев, прошедшие после смерти Нины, Виктор Иванович не жил дома — ни на городской квартире, ни в Лесовых Горках. Горе гоняло его с места на место, он то обитал у друзей, то брал в редакциях командировки и кочевал по районным гостиничкам, то уезжал к родственникам, и хотя встречали его повсюду душевно, он нигде не задерживался более недели: тепло друзей не могло растопить тяжелой льдины на сердце, его не покидало ощущение постоянного холода, который как схватил в тот день у могилы, так и не отпускал. Гонимый горем, он мотался по дорогам, по селам и городкам, в которых прошла их юность, где жили и работали они в разные годы.

Дорога растянулась на добрую тысячу верст между Псковом, Новгородом и Тверью — тут в многовековый пласт сельских погостов уходили и его и ее мужицкие корни, тут жили их родичи, одни еще продолжавшие крестьянское начало, другие уже оторвавшиеся от земли, тут прошла и их худо ли, хорошо ли прожитая жизнь. В поездках он много думал и терзался тем, что не находит своих следов. Их помнили, в разговорах о прошлом часто слышал доброе слово о себе, о Нине, о некогда сделанных ими делах, иногда благодарили за уже позабытую им помощь кому-то, но все это было не то, чего искала душа. Душа хотела найти какой-то иной след, значительный, нестирающийся, ибо только теперь он начинал постигать, сколь мимолетна, в сущности, человеческая жизнь: отшумела березовой листвой, опала и ушла в землю, оставив горстку праха. Дух не смирялся с этой беспощадной истиной, и Шелкову казалось, что жизнь прожита не так, слишком суетно, растрачена на мелочи, в нем появилось и все росло, угнетая и без того утомленный разум, чувство вины перед покойной за то, что это он не дал развернуться заложенному в ней таланту, не дал совершить, ей какого-то главного дела, которое надолго оставило бы в памяти людей ее имя. Вместе с запоздалым раскаянием приходило и осознание своей новой обязанности — жить как бы и за нее, сделать то, что не смогла, не успела она. У него начались внезапные пробуждения среди ночи, он вскакивал, словно от толчка, хватал лист бумаги, который по укоренившейся привычке клал у изголовья, и торопился записать пришедшие во сне мысль или чувство.