Земля Жар-птицы. Краса былой России

После спектакля, изысканно оформленного в тонах севрского фарфора, публика вдруг перенеслась в другой, неведомый мир — безлюдные степи в эпоху Киевской Руси, где разыгрывались сцены из оперы «Князь Игорь» Бородина. Чтобы создать иллюзию бесконечного пространства, художник Николай Рерих отказался от кулис и написал декорации на окружавшем сцену полотне: до горизонта простиралось золотистое небо, на переднем плане выделялись кирпично-красные и серые шатры половецких кочевников. Под мощные, завораживающие звуки музыки Бородина плавно двигались и пели девушки-рабыни, которых сменяли буквально врывавшиеся на сцену половецкие воины, в зеленых, испещренных красным и охрой, одеждах. Они в бешеном темпе исполняли дикие половецкие пляски, постановка которых считалась одним из наивысших достижений Фокина. Заканчивался этот вихрь сольным танцем предводителя ханских воинов в исполнении динамичного характерного танцовщика из Москвы Адольфа Больма. Он то делал воинственные движения, то быстро вращался в воздухе, наконец припадал на одно колено, яростно целясь в зал из лука. Парижскому балету явно недоставало танцовщиков; сила и выразительность мужского танца в половецких плясках стала откровением для парижан, и аудитория приходила в безудержный восторг[80].

Возбуждение зала было столь велико, что в антракте публика буквально бросилась на сцену. Карсавина и Нижинский, пытаясь размяться перед своими прыжками и фуэте в следующем балете, вынуждены были увертываться от хлынувших за кулисы зрителей, восклицавших: «Он просто гений!», «Вот она!». Когда, наконец, порядок был восстановлен, парижане увидели балет «Пир», действие которого происходило в палатах средневековой Руси. Это было яркое действо с характерными народными танцами на музыку нескольких русских композиторов, в том числе Чайковского, Глинки и Глазунова. Восхитительные костюмы были созданы по эскизам Билибина, Коровина и Бакста. Тамара Карсавина и Вацлав Нижинский исполнили pas de deux, в котором танцовщик изображал принца в чалме и тунике горчичного и ярко-зеленого цвета, расшитой жемчугом и топазами. Когда солисты вышли на сцену, посыльный театральной труппы, стоявший за кулисами, воскликнул: «Боже мой! Я никогда не видел такой публики. Можно подумать, что кресла под ними вдруг загорелись!»

На следующий день парижские газеты взорвались хвалебными статьями. В одной из них поместили портрет Нижинского во всю страницу. Его превозносили, называя «ангелом, гением, божественным танцором!» О Карсавиной писали: «Все в ней сама поэзия». Один из театральных критиков, чьи слова, должно быть, особенно порадовали мирискусников, с восхищением восклицал: «Как порыв свежего ветра, с Севера к нам пришел танец. Русский балет — триумф единения всех искусств!»

В другие вечера этого первого исторического сезона балетные представления чередовались с оперными. Карсавина писала, что «каждый вечер происходило что-то похожее на чудо… сцена и зал сливались в едином дыхании». Шаляпин исполнил партию Ивана Грозного в опере Римского-Корсакова в роскошных костюмах, выполненных с безукоризненной исторической точностью по эскизам Головина и Билибина. На следующий вечер поднялся занавес и начался спектакль «Сильфиды», балет на музыку Шопена с хореографией Фокина, в котором танцевали Анна Павлова, Вацлав Нижинский и Тамара Карсавина. Когда поднялся занавес, публика ахнула; критики писали, что «танцовщицы напоминали голубые жемчужины». А о Павловой говорили: «Она в танце сделала то же, что Расин в поэзии, Пуссен в живописи, Глюк в музыке».

В программу гастролей был включен также экзотический балет под названием «Клеопатра», созданный на основе спектакля Мариинского театра «Египетские ночи», на музыку шести российских композиторов. Декорации, написанные Бакстом, изображали огромные колонны и розовые статуи богов, обрамляющие вид на Нил. Партию Богини Нила танцевала гибкая Ида Рубинштейн, которая прежде брала частные уроки у Фокина. Ее выход был ошеломляющим и необычным: Иду выносили в саркофаге, завернутую, подобно мумии, в двенадцать покрывал разного цвета, которые торжественно разматывали, одно за другим, затем Богиня царственно сбрасывала последнее и представала перед Парижем. (Критик захлебывался от восторга: «Она слишком прекрасна, словно терпкий аромат духов».)