Земляничный вор

Деревья способны многое прощать, Рейно. Они дарят свою тень в равной степени и живым, и мертвым. Невинный или виновный – это для них ничего не значит. Не стану убеждать тебя, что и моя душа отныне находится там, но если бы я верил в существование души и в духов, то это, возможно, было бы правдой. Так или иначе, а этот лес я оставлю Розетт. Ей это доставит радость, как доставило бы радость и Мими, которая наверняка бы этот лес обожала, если б осталась жива.

Оказалось, что плавучий дом Ру пришвартован под деревьями чуть ниже по течению, за Маро. Воздух здесь казался густым от мошкары и запаха цветущих деревьев. Тонкая голубоватая струйка дыма вилась над трубой – значит, на судне топилась плита, – и я уселся на берегу, постаравшись устроиться как можно удобней в своей неуклюжей сутане, и с наслаждением стащил с шеи воротничок священника. На мгновение я даже глаза закрыл, слушая негромкие звуки реки и шепот листьев; сильно и остро пахнул тростник; издали, с бульвара Маро, доносились голоса, становившиеся то громче, то тише. Над головой у меня в гуще листвы гудели пчелы, с судна доносился запах подгоревшей пищи. Почувствовав этот запах, я открыл глаза и увидел, что дверь в плавучем доме распахнута настежь, а на палубе кто-то стоит – это был Ру с его рыжей шевелюрой и настороженным взглядом.

– Странное вы место выбрали, чтобы на берегу посидеть, – сказал он.

Я вздохнул и признался:

– А я здесь вас жду.

– Вот как? – Выражение его глаз стало еще более настороженным.

– Я должен кое в чем вам признаться.

Глава шестая

Пятница, 31 марта

Исповедь для души полезна – так говорят в народе. Мне это неизвестно. Ибо душа моя темна. Темна, как витраж в той церкви, где никто не молится. Я рос одиноким ребенком. Друзей у меня не было, а семья держалась вместе только за счет показной веры. Мой отец, алкоголик, по воскресеньям молился Богу, а по будням выпивал в день по полбутылки виски да еще вино во время каждой трапезы, не забывая и про aperitif и digestif[41], а за завтраком предпочитал кофе с коньяком. Моя мать постоянно искала утешения в объятиях самых разнообразных мужчин. Единственной постоянной величиной в моей жизни была церковь, и наш месье кюре умел так разговаривать со мной, словно я был взрослым мужчиной, его ровесником, а не мальчишкой семи или восьми лет; в церкви я мог насладиться покоем и святостью; там я был защищен как от тычков и шуточек со стороны сверстников, так и от вечных вспышек гнева со стороны матери.

Месье кюре, впрочем, не отличался ни особым терпением, ни особой добротой. Когда-то он, правда, был весьма честолюбив, хотя его амбиции, как и надежды на более высокий церковный статус, давно погасли. Ходили слухи, что он, внезапно оставив свой предыдущий пост где-то на севере Франции, уехал из тех краев, и многие предполагали, что это было связано с неким случившимся там скандалом, но мне наш кюре казался идеалом настоящего священника: твердым и надежным, как дуб, прямым, сильным и абсолютно не подверженным слабостям.

Именно благодаря влиянию месье кюре я перестал читать романы и переключился на трактаты святого Августина. Именно месье кюре находил слова утешения, когда меня обижали другие мальчишки, и говорил, что я значительно лучше их, потому что умею страдать. Он также уверял меня в том, что мне самой судьбой предначертано нечто большее, чем простая деревенская жизнь, и деликатно подталкивал меня в сторону церкви, полагая служение ей одной из наиболее подходящих для меня профессий. Именно он внушил мне мысль, что любая паства подобна стаду овец, для которого необходима свирепая овчарка, ибо только такая и может удержать вместе этих глупых животных, чтобы они не угодили волку в зубы. Именно он объяснил мне, что первоочередная задача церкви – это восстановление порядка там, где царил хаос; что даже доброта может порой оказаться неуместной; что закон Божий – это самый главный и всеобъемлющий закон.

Я рассказывал все это не для того, чтобы получить прощение. На самом деле я вообще ничего не рассказывал, ибо те слова, с помощью которых я пытался объясниться с Ру, складывались в убогие, не связанные друг с другом предложения – ничего общего с исповедью Нарсиса, где каждое слово было тщательно подобрано. И мой месье кюре был бы страшно разочарован подобным проявлением косноязычия с моей стороны. Однако у меня просто слов не хватало, чтобы выразить все то, в чем мне необходимо было исповедаться. Да и что значили мои жалкие слова перед тем, у кого я украл целую жизнь?