Земная твердь

Весь день с неба лениво сыпалась изморось, а поздно вечером, когда Петруха возвращался домой из кино, дождь затяжелел, и по всему было видно, что не уймется до утра. В надежде не вымокнуть Петруха заскочил по пути на вокзал. Подошел к маленькому стеклянному закутку и прислушался к торгу часовых дел мастера с длиннолицым пассажиром в синем берете.

— Тгиста губликов — золотая цена, — картавил часовщик, гладкий, умасленный любезной улыбкой человек, и вертел в руках часы.

— Не забывайте, товарищ мастер, у них золотой корпус, — напомнил длиннолицый.

— Хе, без когпуса их, извините, можно подагить только теще. Ну, гешайте, а то меня ждет габота.

Петруха послонялся по вокзалу, послушал, как у выхода на перрон начищенный до блеска солдат-отпускник тихонечко трогал лады двухрядки. А вокруг, где только может ступить нога, навалены мешки и чемоданы. На них дремлют пассажиры, с той тревожной и краткой сладостью, какой вовек не испытаешь дома.

Потом Петруха вышел на крыльцо, сел на ступеньку и закурил. Рядом грохали кованые сапоги, шаркали с тонким скрипом легкие туфли, бисером сыпались вниз дамские каблуки, шаг, еще шаг — отдых — это детские сонливые ножки поднимаются по лестнице. Туда и сюда снуют люди. И вдруг махнули возле самых глаз чьи-то длинные ноги — одного их шага хватило на все ступеньки. Петруха невольно поглядел им вслед: это был Генька Крюк. Согнув шею, он волок тяжелый фанерный чемодан, а висячий замок на нем отсчитывал каждый Генькин шаг.

На привокзальную площадь въехали один за другим два тяжелых автобуса. Из них хлынули люди, и Генька скрылся в дождливой темноте по ту сторону площади.

«Сработал, стервятник, — выругался про себя Петруха. — Сейчас потащил потрошить на старую баржу. Место, подлюга, выбрал ловкое: что надо взял, что не надо — в воду. Шито-крыто».

Дождь немного приутих, и Петруха пошел было домой, но любопытство толкнуло его свернуть в Калязинский переулок, по которому, наверное, только что бежал Крюк. С осклизлого берега спускался долго, но еще дольше искал ощупью сходни на баржу.

— Генька? Я это, Петруха. Ты тут?

— Варнак? — Не сразу отозвался Крюк. — Испугал ты меня до смерти. Ползи давай.

Когда Петруха влез на баржу, Генька радостно зашептал ему в лицо, почему-то громко сглатывая слюну:

— Увел я у какого-то растяпы чемодан. Веришь, пуда на три. Смотрю это, там на вокзале, спит чалдон бородатый, и пасть настежь распахнута. Вот я с его сундуком и побратался. Приветик. Полезли в трюм — посмотрим, что бог послал. Я только и успел замок отковеркать.

В смолистой сырости трюма при свете карманного фонаря Генька откинул крышку фанерного чемодана. Справа в нем были заботливо, без единой сборники, уложены пуховая шаль, шерстяная женская кофта, тугой сверток сатина, пара мужского белья, брюки из грубого сукна, ремень и форменная фуражка с двумя дубовыми листочками из тонкой меди на околыше. На самом дне лежала новая деревянная ложка и брусок для правки бритвы. В левой половине стояли одна к одной банки бездымного охотничьего пороху, две бутылки дроби и коробка с латунными гильзами.

— Охотника ты, Генька, обокрал. Это факт. Слышишь?

Крюк не ответил. Он одним росчерком расстегнул замок-молнию на своей лыжной куртке, начал комкать и совать за пазуху тряпье.

— А это, — приговаривал он каким-то судорожным голосом, — этот порох и всю труху вместе с сундуком — в воду. Бери давай. Ох, только тише, Варнак.

Петруха внезапно осветил фонариком лицо Крюка: на переносице между бровями, на вздрагивающих крыльях его маленького носа выступили градины пота, впалые щеки сухо темнели, а под жнивьем коротких усов круглый задыхающийся рот:

— Что ты? Что ты меня слепишь?

— Клади все назад.

— Дурак ты, Петруха. Я же не все себе. Разделим.

— Клади, говорю.

— Не кричи. Ты не кричи на меня. Я знаешь…

— Крюк! Складывай!

— Скажи хоть, что ты хочешь?

— Вернуть все хозяину. Лесника ты обокрал — я по фуражке вижу. У меня отец лесником был…

— Не финти, Варнак. У тебя, как у меня, отец — проезжий молодец. Заграбастать все один хочешь. Да?

Крюк сунул руку в карман. Петька понял его намерение и, забывшись, рявкнул громко:

— Дай нож!

— Тише ты. Тише, — умоляюще простонал Крюк. — Нас могут накрыть.

До самого вокзала Крюк сопровождал Петруху, таясь поодаль, в заугольях: высматривал, не вильнет ли Варнак с добычей куда-нибудь в сторону. Нет, не вильнул. Как шагал по-саженьи, так и на крыльцо вокзала поднялся. А Крюк, сдернув с головы фуражку, бросился в темноту и бежал, не помня себя, до тех пор, пока не задохнулся. Потом бросило парня в чей-то огород через трехметровый забор, и он распластался там, мучительно давя в груди хриплое дыхание. Гнал Геньку от вокзала страх: ведь он же видел своими глазами, как Петруху задержал милиционер. «А вдруг Варнак разболтает все? И зачем я отозвался ему с баржи. Ну, и дубина же я».

Петруху, действительно, на верхней ступеньке крыльца кто-то придержал за рукав.