Земная твердь

— Тимофей Григорьевич, — продолжал Свяжин, — давайте для испытания попробуем. А может, и выгорит дело. Право слово, выгорит.

— Что ты меня агитируешь за Советскую власть? Что?

— Вот пойди поговори с ним, — обратился Свяжин к Петрухе, все еще стоявшему с фуражкой в руках у дверей. Тот было собрался что-то сказать, но Крутых упредил его суровым вопросом:

— Ну, а вам что, молодой человек?

— То же, что и ему, — Петруха шагнул к столу, глаза их встретились. Не играть же в гляделки мастеру участка, поэтому Крутых непринужденно поскоблил ногтем правую бровь, всхохотнул:

— Значит, враз обоим ответил.

Он опять было склонился над сводкой, но тут же снял телефонную трубку.

— Але, третий мне. Занят? Тьфу. Так все, товарищи, до свидания.

— Нет, не все, товарищ Крутых, — упрямо возразил Петруха. — Вот вам бумажка, где записано, сколько мы с Ильей Васильевичем в смену работаем, а сколько сидим на перекурах. Пережидаем, когда сучкорубы обрубят сучья. Посмотрите. Вам это будет невредно. Может, вы поймете, что вас еще надо агитировать за Советскую власть.

От лица Крутых отлила кровь, вмиг округлившиеся глаза его уставились на Сторожева. Он медленно встал и с придыханием вымолвил:

— Возьми свою бумажку и сходи с ней по назначению. А теперь выйди отсюда. Не научился еще говорить со старшими, а уже лезешь в дела предприятия. Выйди.

— Да пойдем, Петруха. Дадим человеку работать. Пошли давай.

Петруха крепко, обеими руками насадил свою фуражку на голову и, сделав шаг к двери, обернулся:

— Не с людьми вам иметь дело, а с собаками.

На крыльце Петруха сказал Илье Васильевичу:

— Спасибо, что отвели от беды. И как я его не стукнул. А по-своему мы все-таки сделаем. Сделаем, Илья Васильевич.

Парень вдруг метнулся к открытому окну кабинета Крутых и злорадно проговорил:

— Так и запишите: все будет по-нашему.

Створка с шумом захлопнулась. Из нижнего переплета рамы с жалобным звоном вывалилось стекло и углом воткнулось в усеянную окурками землю.

Расставаясь у перехода через распадок, Свяжин с горькой усмешкой сказал:

— Вот и возьми его за рубль двадцать. Да его, этого увальня, пушкой не пробьешь. Тут, видать, парень, и делу конец.

— Нет, я от этого так просто не отцеплюсь, Илья Васильевич. Вот вам мое слово.

Петруха прямо через ельник продрался на лежневку и пошел к танцевальной площадке, где играл баян и куда обычно вечерами стекалась молодежь. Еще издали по светло-зеленому пиджаку и такой же кепке он отыскал Виктора Покатилова. Парень стоял с подружкой, ожидая, когда Сережа Поляков начнет играть. Петруха подошел сзади, тронул Виктора за локоть и пальцем поманил к себе.

— Куда ты его, Петька? Противный, — возмутилась девушка и следом за Виктором нырнула под перила.

— Иди, иди, — разрешил ей Петруха. — Секретов у нас нет. Виктор, большой разговор у меня к тебе. Куда бы нам это сесть, что ли?

— Ты подрался с кем, да? Какой-то взвинченный ты.

— Пойдем к столовскому срубу. Я все расскажу.

XVIII

Спит тайга дремучая. Спит поселок лесорубов. Спят люди крепким сном трудового человека. Только не идет сон к Милке Калашниковой. Завидует Зине Полянкиной, которую любит лучший парень на лесоучастке Владимир Молотилов. И за что только такой недотроге счастье улыбчиво, за что? Спит вот она, нацелованная, обласканная, ни горюшка ей, ни печали.

Скрипит под бессонной Милкой кровать, будто тлеет под ней вся постель. Возьми, Миля, покличь тихонько свою соседку: «Зина, спишь ты?» И ответит она тебе: «Не спится, Милочка. Горе у меня. Большое горе».

«Что я это наделала?» — с невольной тревогой спрашивает себя Зина и чувствует, что горит на губах ее Петрухин поцелуй. Беспокойно на сердце, вина перед кем-то легла на него. «Вот скажи теперь, как ты могла позволить такое? Как? — допытывается Зина и сама себе отвечает: — Он — ласковый, подошел, пожалел и поцеловал. Что я могла сказать. А Володя? Спросит — все расскажу. Это нечестно, — укоряет Зину чей-то голос, похожий на голос Володи. — Это мерзко — дружить с одним и целоваться с другим. — Но Владимир меня не любит. Он не знает, что творится в моей душе. Ему до этого нет никакого дела. Он давно забыл меня. Я одна. Не могу я быть одна. Не могу».

У пожарного сарая долго брякали в рельс: Зина насчитала тринадцать ударов. Кто-то ошибся: или она, или тот, кто отбивал часы. Если сегодня дежурит сонливый дед Мохрин, это его ошибка: ударил лишний раз. Вначале, когда только-только приехали новоселы, Тимофей Крутых требовал от деда точности в бое часов, и Мохрин нередко, потеряв счет, начинал колотить заново. Сейчас ему это запрещено строго-настрого. Поэтому так и останется тринадцать часов.

«Тринадцать, тринадцать, — повторяет Зина. — Чертова дюжина. И пусть чертова. Я верю, что Петруха поцеловал меня любя. Он честный и лгать не станет. Нравлюсь я ему».

Забылась Зина только на рассвете, а когда проснулась, было уже утро. В открытые окна лился прохладный, пресный от росы воздух. Вместе с ним в комнату залетали птичьи голоса, и вливался спокойный, раздумчиво-величавый шум соснового бора: видимо, в верхах деревьев гулял молодой ветерок.