Земная твердь

— Не быть этому! Слышите! Да подожди ты, проклятая, — мастер в сердцах рванул повод, лошадь в испуге вскинула голову, и в зубах у нее затрепетала недожеванная ветка рябины с кистью желтых ягод.

Крутых расстроил работу бригады. Трудовой день в волоке кончился невесело. То ли не приноровились ребята совмещать профессии, то ли лес шел неважный, — а хвойник и, в самом деле, был тощеват, — то ли еще втесалась в работу бригады какая-то невидимая помеха — только волок не выполнил дневного плана.

Вечером Тимофей Григорьевич вызвал к себе Свяжина и около часу мусолил его за самоуправство. Затем секретарь-кассирша Екатерина Савельевна сходила в мужское общежитие за Сторожевым.

XXI

Когда пришел Петруха, в кабинете Крутых, у самых дверей, на краешке табуретки, сидел сторож дед Мохрин и, стряхивая в кулак пепел со своей цигарки, говорил:

— Так-то вот и было, Тимофей Григорьевич. Вот этот самый молодец, имени не знаю, величать не ведаю, настаивал перед Ильей-то Свяжиным, что бригадами-де лучше сработаются. А потомочки я взялся за дрова, а они, значится, ушли от моей поленницы. На работу, никак, пошли. Я, значит, свободен, Тимофей Григорьич?

— До свидания, дед. Насчет свету я распоряжусь, — Крутых на прощание подал Мохрину правую руку, а левой вытер лысину: — Садись, Сторожев. Слышал, что Мохрин говорил?

— Не глухой.

— Ты, выходит, был заводилой всей этой катавасии?

— Для этого не надо было допрашивать деда. Я. А вернее сказать, мы все вместе придумали.

— Ты садись давай. Дед тут, я говорю, ни при чем. Он так просто в разговор встрел. К слову. Да и не для брани я вызвал тебя. С этими бригадами попробовали — не вышло, ну, и бог с ними, — Крутых умильно улыбнулся — пухлые щеки его зарделись. — Ты махоркой не богат? Дай-кось на цигарку. Я сегодня начисто обкурился.

Петруха молча подал Крутых свой кисет, молча взял его обратно. Выжидал, что еще скажет мастер. А тот не спешил: долго закуривал, долго слюнил — подклеивал развернувшуюся было самокрутку, наконец приступил к разговору:

— Я прослышал, Сторожев, что ты имеешь специальность электрика? Так ли?

— Так.

— И почему же ты до сих пор молчал об этом? Все, брат. Сейчас же пишу приказ о переводе тебя на должность электромонтера. Ты молчи пока. У нас на сегодня половина объектов сидит без свету, там поломка, тут обрыв, эвон что-то сгорело. Мы работать нормально не можем. Выручай, брат, Сторожев. Может, насчет заработка сомневаешься? Откинь. В деньгах не проиграешь, я говорю. Все, Сторожев, с завтрашнего дня вступай в должность.

— А если я не хочу?

— Да как же ты не хочешь, чудак. Ведь я же тебе хорошее место предлагаю: работа легче, чем, я говорю, в лесу. Не станешь мокнуть под дождем, тонуть в снегу. Давай не ломайся.

— Спасибо, но я останусь на своей работе.

— Я для тебя, Сторожев, кто?

— Мастер.

— Старший?

— Старший.

— Я имею право представлять людей для нужд производства?

— Наверно.

— Так в чем же дело, Сторожев? Почему я не могу тебя перевести на другую работу?

— Я хочу работать в лесу — и шабаш.

Крутых быстро достал из кармана платок и спять вытер лысину.

— Я говорю, мы просим тебя, — сказал он.

— Не пойду.

— Так, значит? Хорошо. Вы мне больше не нужны.

— Зато вы мне нужны. Давайте все-таки поговорим всерьез о малых комплексных бригадах.

— Идите вы к черту вместе с ними, — взорвался Крутых, — вон с глаз моих. Еще хоть слово — и я уволю, рассчитаю тебя. Как бузотера — отправлю с участка.

— Да вы что? С цепи сорвались?

— Уйди, прошу, — вдруг ослабевшим голосом вымолвил Крутых и весь сник над столом, побледнел. Руки его потянулись к сердцу. Петруха схватил стоявший на тумбочке графин с водой, налил стакан и подал мастеру.

— Может, врача вам, Тимофей Григорьич?

Крутых махнул рукой — не надо — и, отпив из стакана несколько глотков, тихо проговорил:

— Выйди. Дай отдохнуть.

Петруха медленно прикрыл за собой дверь, вышел на крыльцо и долго стоял там, мял в руках свою фуражку, забыв надеть ее. С темного неба сыпался частый бесшумный дождь, а парень не замечал его. Петруха жалел, да, жалел Тимофея Григорьевича. Никогда он еще не переживал такого чувства вины перед человеком. Почему-то вспомнился ему Карагай, тетка, ее бледное лицо с синими подглазницами, ее отчаянный крик: «Что мне с тобой делать? Что?» Варнак ты, Петька, — в злом исступлении бранил себя Сторожев. — Взять бы да набить тебе морду, чтоб навеки зарекся ты собачиться с людьми.

Придя домой, Петруха поднял с кровати Покатилова, вызвал его на улицу и умоляюще попросил:

— Будь другом, Виктор, ударь меня по роже, чтоб я, как цуцик, лег в лужу.

— Ты что, пьян?

— Если б пьян…

— Тогда пойдем в барак, не под дождем же торчать.

В красном уголке, пустынном в этот поздний час, Петруха рассказал Виктору все, начиная со слов Мохрина и кончая своими раздумьями. В конце признался:

— Бывает же вот так, Виктор, что враз свалятся на тебя все твои грехи и промахи — и хоть ты волком вой.