Земная твердь

— Тьфу ты, окаянный, — выругался Крутых и напустился на деда со всей начальственной строгостью.

XXIII

Стоял тихий августовский полдень. Поселок лесорубов пуст. Только в грязной луже у колодца купались два гуся: им не охота дойти до Крутихи. Сквозь хвоевые ресницы сосен и кедрача солнце заглядывало в таежные чащи, где на мягкой зелени мха вызревает поздняя ягода — клюква. Зачарованную глухомань сверлит серебряная песенка влюбленного рябчика. Украшенный бронзовым оперением гуляет по ельнику, как жених, гордый косач.

Лес — это царство извечной жизни. Лес — это великий целитель. Он врачует любые раны, он дает силы, дает крепость сердцу. Только Молотилова лес петлей захлестнул: нечем дышать. Горючее возить он наотрез отказался, и его снова перевели в сучкорубы. В бригаде сейчас все работают за одного и один за всех. Владимиру все это надоело. Глаза бы его не глядели на белый свет. Из рук валится топор. Взмахнет, к примеру, топором Поляков — залюбуешься силищей, а парень из себя неказистый. Так же у Кости Околоко, у Петрухи, у Свяжина. Да и у всех членов бригады. Работая сами, лесорубы заставляют работать Молотилова, а он не может, у него нет сил и нет желания.

И вот уже вторую неделю нянчится он с мозолью на правой ноге: предлог, чтобы не ходить на работу. А тем временем жадно ждет от матери телеграммы о том, что заболел отец, и перевода, чтобы с первым попутным лесовозом уехать на станцию, а там — поминай как звали. «А если не придет телеграмма? — пытал сам себя Владимир жутким вопросом. — Да не может быть. Ну, а все-таки? Нет, мать сделает все».

Карагай. И в голове Молотилова возникала вереница приятнейших размышлений, он улыбался им теплой, душевной улыбкой, спрятанной от стороннего взгляда.

Сегодня он встал поздно. Долго одевался и заряжал фотоаппарат. К полудню сходил к столовой, целую пленку израсходовал, фотографировал доску Почета со своим портретом. Потом вялой походкой отправился на реку.

Кругом пустынно, и Молотилову это нравилось: его не видит лишний глаз. Он выкупался, ежась и вздрагивая плечами, натянул на себя одежду и босиком заковылял вверх на бревна. Лежал на сухом корье у штабелей бревен, раскинув рваную куртку спецодежды, грелся на солнышке и вяло соображал: «Не сегодня-завтра придет телеграмма, а как же с Зинкой? Надо увидеть ее сейчас же, — решил он. — Она, глупая, не выстоит против ласки. А потом поедет. Плакать будет, но поедет».

Мысль эта так понравилась ему, что он не мог уже больше лежать. Тихонько насвистывая, обулся и пошел в поселок. У перехода через распадок задержался в тени молодых пахучих сосенок — переждал, пока по дороге к строящемуся клубу пройдут двое парней с деревянными заготовками на плечах.

У пожарного сарая тоже пустынно. Только под навесом его хоронится от зноя стайка коз. Животные ленивым взглядом проводили одинокую фигуру и снова уставились в хвоевую зелень подлеска своими безразличными белесыми глазами.

Володя подошел к столовой с тылу и спрятался за поленницей дров у самого навеса, где на широкой скамье обсыхали только что вымытые тарелки, стаканы и другая посуда. Дальше чуть приметно курилась печурка под котлом. Слева, на телеге, сброшенной с передков, сладко дремал здоровенный рыжий кот. Дверь на кухню была распахнута настежь — оттуда слышались женские голоса.

На крыльце появилась Зина. Она несла мыть стопку тарелок, слегка откинув назад белокурую голову. К удивлению Молотилова, на лице девушки не было ни малейшей тени грусти. Опустив тарелки в деревянное корыто, она убежала обратно и вернулась в сопровождении Мили Калашниковой.

Через полминуты подруги стояли по ту сторону поленницы, и Владимир слышал, как Миля прерывающимся голосом просила:

— Зинушка, дай мне слово, что ты будешь хранить в тайне мои слова.

— О чем?

— Я тебе все расскажу.

— Я не из болтливых, Миля. Ты меня знаешь.

— Ой, как же тебе рассказать-то. Как-то совсем, совсем неожиданно все получилось. Вчера Сережа Поляков просил меня… выйти за него замуж. Так и сказал. Я, говорит, давно люблю тебя. Что же мне делать, Зинушка, милая, подскажи? У меня никакая работа на ум нейдет.

— Любишь ты его, Миля?

— Не знаю.

— Целовал он тебя?

— Целовал.

— А ты что?

— Мне тоже хочется поцеловать его, но стыдно ведь.

— Значит, любишь, Милка. Счастливая.

— А ты не завидуешь мне? Я знаю, это плохо, когда подруги завидуют друг другу.

— Милка — глупая. Я рада за тебя… Соглашайся. Сережка — парень славный. Хорошая пара вы будете.

Девушка вдруг перешла на шепот, и Молотилов перестал дышать, чтобы не выдать себя.

— А ты, Милка, все-таки посоветуйся с Фаиной Павловной. Она добра нам желает.

— Правильно, Зина. А у тебя-то как? Не таись.

Голос у Мили дрожит: она не может, да и не скрывает переполнившего ее чувства радости.

— С Володей, по всему видать, мы разминемся, — после некоторого молчания ответила Зина.

— Ты в уме, Зинка? Как же это?

— Да вот так уж. Не по пути.

— Шутишь ты?

— Если бы шутила…

— А я, дура, сознаюсь, завидовала тебе. Ты извини меня.