Зеркальный вор

— Знаю, но ни разу там не был, — говорит Стэнли.

— И ни фига не потерял, — говорит она. — Там полный отстой.

Она расправляет салфетку, подняв ее за кончики перед своим лицом. На развернутой ткани видны алые пятнышки разных размеров.

— Алекс величайший писатель своего поколения, — говорит она. — Тебе, может быть, все равно, но, думаю, ты должен это знать.

— Стэнли все равно, — говорит Алекс. — Он не сентиментален. А что есть сочинительство, как не проявление сентиментальности? Конечно, в тех случаях, когда оно не уподобляется собачьему брызганью на кустики вдоль дороги — только чтобы оставить след своего присутствия. Я и сам не уверен, что мне не все равно.

— Не говори так, — протестует Лин.

Стэнли отпивает еще один глоток.

— Я слышал, как вы печатали текст, — говорит он.

— Да, так и есть. Кстати, мне нравится слово «печатать». Оно гораздо лучше, чем слово «писать». И я рад, что ты не употребил слово «работать». Именно так называют сей процесс Стюарт и его компания. Они якобы симпатизируют пролетариату, но правда в том, что им ужасно хочется видеть плоды своего труда в продаже на литературном рынке, как бы они ни утверждали обратное. Это вполне естественно, так что проявим к ним снисхождение. Писательство никак нельзя назвать «работой». Это или игра, или пустая трата времени. На худой конец, старомодное менестрельство.

— Понятно, — говорит Стэнли. — А вы что печатали до моего прихода?

— Сказать по правде, я и сам не уверен. Я пытаюсь поддерживать в себе неуверенность. Как там сказал Антонен Арто? «Мы тратим наши дни, оттачивая форму, когда нужно уподобиться мученикам на костре, которые сквозь пламя все еще подают знаки собравшимся вокруг».

Стэнли кивком указывает на разложенные по полу стопки листов.

— Похоже, у вас этого добра навалом, — говорит он. — Что бы это ни было.

Алекс хмурится, затем с прищуром оглядывает свои творения. Примерно так человек может смотреть на звереныша неизвестной ему породы, не представляя, чем его можно кормить и насколько большим он вырастет.

— Это не поэзия, — говорит он. — И это не роман, притом что я написал и опубликовал несколько романов. Во всяком случае, здесь нет претензии на изящество. Живя в Париже, я примкнул к группе молодых — как бы их поточнее назвать — революционеров? авангардистов? преступников? Любое из трех определений предполагает и свойства двух остальных. Мои молодые друзья были убеждены, что искусство во всех своих видах является контрреволюционным. И так называемый авангард в особенности. Тридцать лет назад дадаисты назвали искусство «предохранительным клапаном культуры»: оно ослабляет внутреннее напряжение, предотвращая трансформирующий взрыв. Вместо того чтобы стремиться к приключениям и красоте в нашей собственной жизни, мы ищем их имитацию в фильмах и бульварных изданиях. Вместо того чтобы драться с копами и штрейкбрехерами, мы сидим дома и выкрикиваем свои лозунги, глядя в зеркало. Самое искусное творческое описание самого идеального общества худо-бедно поможет нам его вообразить, но ни на шаг не приблизит нас к его воплощению в жизнь. Как раз напротив. Искусство играет роль суррогата, заменителя. Оно позволяет нам легче переносить собственную неудовлетворенность, а она должна быть непереносимой. Мы с друзьями все это отвергли и стали практиковать своего рода «самотерроризм». Нашей главной целью стало конструирование ситуаций. Мы ходили по городу, добиваясь того, чтобы улицы сами изменили свой облик в соответствии с нашими пожеланиями. Иногда — хотя очень редко — так оно и происходило.

Стэнли смотрит на него заинтересованно.

— И как же вы это делали? — спрашивает он.

Алекс не отвечает. Все трое сидят в молчании. Воздух в комнате сгущается, наполняясь паром из кружек и электрочайника.

Стэнли собирается повторить свой вопрос, но его прерывает звук шагов снаружи, а потом кто-то дергает дверь, но засов не дает ей открыться. Следует торопливый стук. Стэнли напрягается, поворачиваясь к закрашенному окну, на краю которого появляется и сразу исчезает тень чьего-то локтя.

Стэнли смотрит на Алекса, затем на Лин. Та разглядывает вены на своей руке. Алекс закуривает и гасит спичку взмахом руки. Чуть погодя, не повторив стук, пришелец удаляется с невнятным бормотанием себе под нос. Стэнли узнает голос: это пьянчуга-поэт, рекламщик-атман.

Лин поднимает глаза и грустно улыбается.

— Это Чарли, — говорит она.

— Да, — говорит Алекс. — Похоже, он опять забыл.

Он клонится вперед, как деревце под грузом налипшего мокрого снега, и подтягивает ближе к своему краю стола крышку от майонезной баночки, используемую в качестве пепельницы.