Зеркало для героев

— Ты — перворожденное дитя и последняя жена своего отца, — сказал Уаджи. — В случае любой другой смерти Бакара ты стала бы небтауи-шех. Но ты восстала против воли богов и совершила невыносимую мерзость. Я видел тело. Бакара сидел расслаблено, не ожидал твоего подлого и хладнокровного нападения. Ты, как одна из любимых тобою Эб Шунт — жестокая и кровожадная самка. Ты последуешь за своим отцом в царство Херет-Нечер, там станешь его рабыней и служанкой, бесчисленные века искупая свою вину. Ты будешь убита и похоронена у его ног.

— А Аха? — спросила я.

— Твой брат станет фараоном, — ответил Уаджи и позволил себе слегка, уголком рта, улыбнуться. — Мы получим от него Акер Анх. У вас двое младших сестер. Возможно, придётся подождать еще одно поколение… Никто кроме тех, кто уже знает о твоем преступлении, о нем не узнают. Для всего народа ты будешь любящей женой, последовавшей за отцом и мужем по своей воле.

Матери вели меня на казнь по длинному пустому коридору. Они молчали, но я чувствовала, как рвутся от надежды и страха их сердца. Одна крепко сжимала мою левую руку, другая — правую. Перед покоями бальзамировщиков они прижали мои руки к своим дрожащим губам, потом ко лбу.

— Акер Анх, — тихо сказали они, и слёзы лились по их лицам. — Прощай, дочь.

Аха не пришел со мной проститься.

Я прижимаюсь к груди отца, целую его холодные и твёрдые, как камень, руки.

Мысль о том, что испытал отец, умирая, как он думал, от моей руки, мучает сильнее, чем всё остальное. Но сделать уже ничего нельзя — и поэтому нужно отпустить.

Нельзя тянуть за собою страдание и вину — нужно жить, делать возможное и оставить невозможное богам. Когда придет мой срок, я пройду по воде в царство Херет-Нечер и упаду к ногам моего отца и фараона. Поцелую его руки, они будут тёплыми и мягкими.

— Здравствуй, — скажу я. — Я тебя любила. Прости.

— Сядь со мной, Мересанк, — ответит Бакара. — Скажи, стала ли ты лучше играть в сенет?

Я поворачиваюсь, освещая посохом гробницу — она широка, но потолок низок, давит тяжестью горы над нами. У дальней стены мне мнится движение — я иду туда, щурясь, и кричу от удивления. В стену вбиты кольца, к ним прикованы четверо Эб Шуит, все они — гибриды, небедж. Фараону дали сильных рабов для загробной жизни, проредив Нижний Гарем. Двое — самцы, у них темнокожие мужские тела и головы животных — песчаного пса ануби и охотничей птицы атеф. Они хорошо сложены и не лишены странной красоты. Оба ещё живы, но самки по левую руку уже мертвы.

Та, у которой было тело водной змеи, быстро разлагается, смрад ужасен.

Огромная фигура посередине замотана погребальными пеленами так, что её не видно. Я беру у отца кинжал — тот самый, которым Аха перерезал его горло — и снимаю покровы. На меня смотрит моё же лицо с зашитым золотыми скобами ртом, с глазами, полными муки.

Сешеп.

Я кричу и режу её путы. Она тяжело падает к моим ногам, бока поднимаются и опадают.

— Держись, Сешеп, — говорю я и концом кинжала вытягиваю проволоку из её губ. Приношу кувшин медовой воды и даю ей пить. Потом предлагаю напиться самцам Эб Шуит, они жадно пьют, содрогаясь всем телом.

Я растираю Сешеп — она совсем холодная, её мускулы окоченели. Она пьёт и спит.

Анубис и Атеф, как я называю небедж, спят стоя — цепи, приковывающие их к кольцам в стене, очень коротки.

— Держись, Сешеп, — говорю я снова и снова.

Она улыбается мне разорванным ртом.

— Зачем? — говорит она. — Не выйти из горы. Нет неба. Пить мало. Заново умирать.

— Не умирать, — говорю я ей. — Будем жить. Долго жить. Пей и отдыхай, пока ты не наберешься сил порвать цепи.

Бока Сешеп дрожат, я не сразу понимаю, что это она смеется.

— Моя Мересанк, — говорит она. — Зато живая.

Мы едим посмертные подношения фараону — кунжутные кубики, засахаренный белок, финики без косточек — ненастоящие, из канак каемвас, но они насыщают. На третий день еда кончается, а Сешеп поднимается и рвёт цепи, свои и звероголовых Эб Шуит.

Они падают на колени, не могут стоять. Я растираю их маслом, пытаюсь размять затёкшие тела, разогнать их кровь. Они не умеют говорить, но плачут, как маленькие дети. У нас остался только кувшин крепкого вина, и мы все четверо напиваемся допьяна, потом спим.

Во сне ко мне приходит отец и долго смотрит на меня.

— Акер Анх, — говорит он мягко.

Я просыпаюсь и понимаю, что теперь могу видеть в темноте и слышать вибрацию горы.

Я складываю руки крест-накрест и вспоминаю мир, который когда-то показал мне отец.

— Я иду, — говорю я и развожу руки, разрывая ткань вселенной.

Рукам горячо, в голове у меня взрываются звезды, я чувствую тягучий ход времени и леденящее дыхание Малааха, он смотрит на меня сквозь пустоту миллиардами сияющих глаз, и его взгляд есть любовь, и сила, и воля, и жизнь вечная.

— Сешеп, — зову я, — Анубис, Атеф! Сюда!

Они столбенеют перед темнотой, разрезающей темноту, перед открытым мною окном в чужую ночь. Потом мы проходим в разрыв в теле мира и он закрывается за нами.