Зеркало Ноя

– Что важно, а что не очень, решаю я! – отрубил подполковник и с силой раздавил окурок о край стола. – Вам задают вопросы, вот и отвечайте. Итак, когда вы впервые встретились с немецкими офицерами, которые завербовали вас? Нам нужны их имена и звания. Отвечайте прямо, не юлите.

– Да вы что, с ума сошли? – опешил Гирш. – Какие офицеры? Какая вербовка?! Кто вам такую чушь наговорил?!

– Ваш приятель. Говорит, что был свидетелем разговора и даже запомнил имя офицера.

– Да какой он мне приятель! И не служил он со мной, а попросил соврать вам, чтобы меньше выяснений было…

– Слушай… как тебя там по-русски… Григорий! Тебе самому-то не смешно то, что ты сейчас мне лепишь? Хочешь перевалить свою вину в измене родине на кого-то другого? Того, кто тебя спас от голодной смерти и потом вывел на чистую воду?

– Но это же неправда! Всё, что он сказал, неправда! Почему вы поверили ему, а мне не верите?!

– Мы и тебе верили, только ты не хочешь правду рассказывать! Как верить повторно, если ты солгал уже один раз?.. А теперь вдруг выясняется, что вы не знакомы. Кто же он тогда?

– Не знаю! Он со мной не служил. У него спросите…

– Спросим, не сомневайся. Если и он нам врёт, то встанет у одной стенки с тобой… «Единожды солгавший, кто тебе поверит?» Знаешь, кто это сказал?

– Кто?

– Козьма Прутков.

– Шутите?

– Да уж какие тут шутки…

Подполковник сел на свой стул, подписал бумагу и кивнул своим молчаливым коллегам:

– У вас, товарищи офицеры, возражений не будет? Если нет, то можно его забирать. – И потом солдатам у дверей. – Выводите и сажайте в машину. Пускай с ним дальше разбираются те, кому положено…

По приговору тройки Гирш получил десять лет лагерей и чудом остался жив в воркутинских шахтах, а потом на прокладке железнодорожной ветки Воркута – Хальмер-Ю. Как ни странно, но спасла его полученная перед самой войной специальность экономиста. Благодаря ей он трудился учётчиком и не находился весь день на морозе, где погибло много его товарищей по новому лагерю, осуждённых за измену родине на длительные сроки.

Как сложилась жизнь его напарника Михаила, даже фамилии которого он так и не узнал, навсегда осталось для Гирша тайной. Да он и не хотел ничего знать о нём. Человек, оклеветавший его, чтобы спасти собственную подлую душонку, был ему больше не интересен. Наверняка за ним числились какие-то грешки в Аушвице, вот он и скрывал своё имя.

Да и что он сказал бы этому Михаилу, если бы встретил после войны и после лагерей?

И только в середине шестидесятых годов Гирша неожиданно вызвали в райвоенкомат и сообщили, что он реабилитирован.

– Значит, с меня снято обвинение в измене родине? – спросил он.

– Нет, – ответили ему, – обвинение не снято, но вас реабилитировали. Вам понятно, что это такое? Вас только простили…

Каждый День Победы, когда все вокруг радовались и славили советского солдата, защитившего мир от коричневой чумы, Гирш становился печальным и неразговорчивым. Радоваться со всеми он почему-то не мог. До самой своей кончины он так и не определился, праздник ли это или день, перечеркнувший всю его судьбу.

А иногда он даже завидовал своим родственникам, погибшим в самом начале войны в белорусском гетто. Онито отмучились сразу и не гнили заживо долгие десять лет в страшных северных лагерях – достойных продолжениях ненавистного и не забытого Аушвица…

Горное эхо

О Сашкиной смерти Григорий узнал совсем неожиданно из телефонного разговора со своей тёткой, оставшейся в Брянске. Он и сам раньше несколько раз звонил другу, но у того то ли была какая-то неполадка с телефоном, то ли ещё что-то, но Сашку было слышно, а вот его нет. Хотя… что весёлого мог рассказать ему пенсионер, списанный из авиации по ранению, но так и не нашедший себя на гражданке после проклятого Афгана?

Не раздумывая ни минуты, Григорий тотчас собрался и ближайшим рейсом вылетел в Россию. Четыре с половиной часа полёта он угрюмо просидел в кресле в салоне эконом-класса и беспрерывно вертел в руках компьютерный планшет, на который перед вылетом перегнал все имеющиеся у него их совместные фотографии.